Стало тоскливо. Проще и намного приятней было бы взять пива и сделать себе несколько бутербродов, а потом спокойно выкурить на балконе «сытую» сигарету. Вместо этого он курил которую уже по счету «голодную», в кислой и душной вони, а рядом оживленно ерзал Кондрашин.
– Ты обязательно должен попробовать, это что-то!
«Что-то» оказалось главным блюдом и гордостью бара. Гордость носила простецкое название: «Серый горох с салом», чем в действительности и оказалась. Крупный грубый серо-коричневый горох выглядел таким же глиняным, как тарелка, на которой он лежал. Кондрашин азартно тыкал вилкой, жирные от сала горошины скользили. Одна упала на скамейку, рядом с «Валей». Карл отодвинулся. Пиво было жиденькое. «Ну, как тебе?» – возбужденно кричал Кондрашин, и Карл в ответ неопределенно улыбнулся. Как-то досидели. Кондрашин порывался уплатить, но Карл вытащил пятерку: «Давай по-ковбойски: или ты ставишь пиво всему бару, или просто платим пополам». Он совсем не был уверен, что именно так выглядит ковбойский вариант, но Кондрашин озадаченно взял деньги.
После этого эпизода всякий раз, когда приятель предлагал: «Пойдем выпьем, я такое место знаю», Карл отказывался мягко, но решительно. Никакое «место» не могло быть лучше весеннего города, начинающегося сразу за заводской проходной. Птичий гомон, освобожденный апрелем, был главным звуковым фоном, на который накладывались все другие уличные шумы: дребезг и звон трамваев, автомобильные гудки, ровное шуршанье троллейбусов, голоса в очереди за квасом: «Вы последний? – «Я не последний, я крайний».
Что такое делает с человеком весна, от чего он вдруг чувствует себя молодым, изумлялся Карл, ощутивший весну с необычайной остротой; что она такое делает?! Каждое утро, выходя на балкон, он замечал, как робкие акварельные краски апреля становились ярче, насыщеннее, сочнее, и разве что дымок его первой сигареты напоминал об акварели. Деревья стояли в юной зелени, и на ветках продолжали вылупливаться новые крохотные блестящие листочки. Во дворе зацветали клены, и к утру нежная зеленоватая пыльца припудривала тротуар, чьи-то «Жигули», оседала на карнизах. Хотелось сохранить, удержать магию весны – юное, почти детское желание, которое внезапно ожило.
Апрель. Скоро начнется май – и скоро пролетит, зато начнутся школьные каникулы, приедет Ростик – сын, росточек мой! Взять отпуск, собрать все отгулы – с начальством уже договорился – и поехать на хутор, вместе просмолить старую дедову лодку, а спиннинг он приготовил давно. Потом… нет, так далеко фантазия не простиралась. Мать, он знал, с нетерпением ждет Ростика и почти переселилась в деревню: готовится к его приезду. Карлу часто виделось, как он едет на вокзал встречать сына. Ходит по перрону в ожидании московского поезда, стараясь угадать, где остановится вагон, в котором едет Ростик. «На все лето в деревню? – спросила Настя по телефону. – Что ребенок там увидит, на хуторе? Ты мог бы подсуетиться в профсоюзе насчет путевки. Ну не в “Артек”, разумеется, – добавила язвительно, – хотя бы в лагерь на взморье, что ли…» Настя, как всегда, была недовольна – не столько хутором, сколько им, Карлом. «Что-нибудь придумаю», – торопливо пообещал он, но твердо знал, что если и будет что-то «придумывать», то уж никак не пионерский лагерь – ни на взморье, ни в любом другом месте, потому что Ростик тихо ненавидел лагерь. Именно «тихо» – мальчик ездил туда два раза, хотя достаточно было бы и одного, но Настя пребывала в твердой уверенности, что «коллектив оказывает на него совершенно необходимое влияние». Оба раза сын возвращался молчаливым, замкнутым и каким-то… постаревшим, что ли. Третьего раза не будет, твердо решил Карл, но не успел сказать об этом жене, потому что начался развод.
Однако развод был пройден, и сейчас, в яркий и пятнистый от солнечных зайчиков день он казался далеким, как скучный, давно сданный экзамен.
Дождавшись после работы троллейбуса, Карл пробил талончик и бездумно смотрел теперь в пыльное окно. Заметив кондитерский магазин, вспомнил, что дома кончился кофе, и торопливо начал продираться к выходу. Задержался в гармошке смыкающихся дверей, получил вслед несколько напутствий, ядовитых и сочувственных, и выскочил на свободу.
