На работе развод Карла скоро перестал быть новостью, тем более что подоспела более горячая и пикантная: у главного инженера появилась любовница. Новость муссировали на всех уровнях.
– И как ты думаешь, кто? – Кондрашин затянулся и выжидательно посмотрел на Карла.
– Да ничего я не думаю, – пожал плечами тот.
– Ну, так ты единственный, кто не думает, – обиделся Гена, – потому что все остальные знают.
И громким шепотом назвал имя начальницы копировального бюро.
Что он в ней нашел, удивленно подумал Карл. Женщина-манекен, витринная красота. Сам главный инженер – отнюдь не Аполлон: высок и тощ, как кочерга, глаза сощурены от дымящейся в зубах папиросы, волосы на висках торчат рожками. Мужик он характерный, любимая присказка: «Завод – это вам не лебединое озеро».
– Да на здоровье, – ответил Карл.
Азартный блеск в кондрашинских глазах сменился разочарованием.
Все последние месяцы он всячески выказывал свое участие. Звал Карла после работы: «Пойдем выпьем», давал какие-то советы, которые наверняка давали ему самому после развода, но Карлу почему-то была неприятна эта мужская солидарность. Нет одинаковых обстоятельств, а потому, он был в этом уверен, не бывает одинаковых разводов. Мало-помалу он стал избегать Кондрашина, выходя курить на другую лестничную площадку, а потом, сталкиваясь с ним, испытывал неловкость. Оставалась надежда, что тот ничего не замечает.
Во время обеденного перерыва Гена предложил опять сходить после работы в пивной бар. Карл отказался, сославшись на суету с обменом. «Чего ж ты молчал? – возмутился Кондрашин. – Я на этом деле собаку съел. Без меня ты даже не берись!»
Энтузиазм Кондрашина граничил с настырностью. Карл уплатил за обед и двинулся с подносом к дальнему столу. Кондрашин шел следом, на ходу вспоминая, как он менял родительскую двухкомнатную квартиру. «Моя стерва кооператив себе отсудила, для хахаля своего», – торопливо говорил Кондрашин между ложками харчо. Вокруг рта у него появился оранжевый, цвета мастики для пола, ободок. Карлушка поймал себя на том, что теперь его начало раздражать в Кондрашине все: манера говорить, не отрываясь от еды, чуть выпученные глаза и даже привычка закладывать карандаш за ухо, как это делал начальник отдела. Карандаш держался плохо, падал.
– Я уже взялся, – сказал Карл, – так что беготни хватает.
Кондрашин так активно вызвался поучаствовать («тебе черт знает что вдуют, там много тонкостей»), что пришлось повторить уже тверже: «Спасибо; я сам».
Кондрашин осекся. Передернул плечами: «Дело хозяйское» и придвинул к себе тарелку.
Обиделся.
Вины Карлушка не чувствовал, только облегчение. Неделю-другую назад он в такой ситуации постарался бы как-то сманеврировать, согласился бы на выпивку.
Что один раз и сделал, потом прокляв все на свете – и в первую очередь свою бесхарактерность.
Сначала пришлось выстоять долгую очередь в пивбар. Сидящие внутри не торопились. Он хотел есть и готов был уйти, но Кондрашин уверял, что «десяти минут не пройдет – и мы в дамках, ты что!». О десяти минутах можно было только мечтать; через полчаса Карл решил, что с него хватит, но в этот момент открылась дверь. Вышла большая веселая компания, и дверь тут же всосала кусок очереди; Гена изо всех сил работал локтями.
Внутри было шумно и дымно, воняло чем-то кислым. Мало что напоминало пивные бары на взморье, куда он любил заходить. Настя наотрез отказывалась: «Если б ты попробовал немецкое пиво – или хотя бы чешское, если б ты побывал в тех барах, ты бы эти обходил за километр!». Удивительно, сколько упрека ей удавалось вложить в такую фразу, словно он сам был виноват, что не заходил в те замечательные бары и не пробовал ни немецкого, ни «хотя бы» чешского пива. Да, ему нравилось посидеть на грубой скамейке за таким же грубым столом – так имитировали деревенский стиль, – как нравилось местное янтарное пиво с толстой и легкой, словно поролоновой, пеной.
Здесь, в недавно открывшемся баре, тоже стояла грубо тесанная стилизованная мебель. Справа от Карла на скамейке чей-то нож глубоко вырезал: «Валя». Вдобавок еду подавали в грубой и тяжелой керамической посуде.
