Впрочем, возможно ли ненароком навредить тому, кого и так больше нет?..
На портрете Килиан Реммен выглядел несколько иначе, чем при жизни. О, нет, не чертами лица: их художница как раз передавала скрупулезно. Передавала она и стройное, жилистое тело, и собранные в хвост черные волосы до плеч. И даже отличие в одежде (Килиан неизменно одевался в черное, а Лана всегда полагала, что ему очень пошла бы лазурная рубашка, полурасстегнутая с эдакой элегантной небрежностью) было лишь незначительной мелочью.
Отличались поза, взгляд, выражение лица. Не было в нем той звериной тоски, отчаянной, болезненной нужды в ком-то, кто признал бы его право существовать в этом мире. Того безмолвного крика о помощи, обращенного к холодной и безразличной Вселенной.
На портрете, нарисованном Ланой, Килиан был цельным. И в этом, пожалуй, и заключалось главное отличие. В том, что он искал всю жизнь, изъездив весь Полуостров, и что с самого начала следовало искать внутри себя самого.
«Кили, где бы ты ни был теперь… пусть там твоя мятущаяся душа обретет покой»
Где-то после этой молитвы Лана и уснула. И снился ей цветущий сад, каким при мысленном общении всегда показывалась ее душа. Цвели там розы, лилии, каллы – любимые ее цветы. И на каждый цветок лишь взглянув, она могла бы с уверенностью сказать, что он отражает в ней – или из ее собственных качеств, или из связей с другими людьми.
Некоторые из цветов увяли и пожухли – следствие боли и скорбей последних месяцев. Особенно старалась она не смотреть на огромную багряную розу, отражавшую её любовь к Амброусу. Яркая, прекрасная, она давно уж сгнила изнутри, а шипы её сочились смертельным ядом.
Ядом, которого Лана испила вдоволь.
А еще там был человек. Человек, уже не в первый раз приходивший в её сны после того памятного дня. В её снах Килиан был таким, как на портрете. Цельным. Здоровым. Пребывавшим в мире с самим собой.
Живым.
И он расспрашивал её о том, как она жила – без него. Расспрашивал, как никогда бы не спросил при жизни, не веря в то, что ей может быть действительно интересно отвечать на его вопросы.
А ей, между прочим, было.
- Мы отправляемся в Земли Порчи, - рассказывала она, - Через Елизаров Вал.
Наверное, наяву она не стала бы рассказывать об этом кому-либо, кроме тех, кому сказать необходимо. Но во сне ей этот момент даже в голову не приходил. Просто почему-то казалось, что погибшему другу она может рассказать всё.
Наверняка при жизни он сказал бы что-нибудь вроде «это опасно». А то и, чего доброго, попробовал отговорить её. Сейчас же он понимал, что бессмысленно говорить о том, что оба они прекрасно понимали. Что бессмысленно просить ее отсиживаться в безопасном месте, когда она могла кому-то помочь.
Потому и сказал он совсем иное:
- Перед тем, как пересечь Вал, надень на шею амулет, что я подарил тебе. Поражение Порчей в Дозакатные времена звалось «лучевой болезнью». Так что семантически амулет должен защищать от него. Я не уверен в этом, но шанс велик.
- Я могу защитить себя и своей магией, - заметила Лана, - Но спасибо. Я воспользуюсь твоим советом.
- Спасибо.
Килиан склонил голову, кажется, успокоенный. После чего, чуть помолчав, продолжил:
- Скажи… Ты жалеешь о том времени?
- Нет, - покачала головой Лана, - Я не жалею ни о чем. Никогда. Я вспоминаю те времена, когда мы были друзьями – еще не зная ни о том, что ждет нас, ни о том, что ты адепт Ильмадики. И знаешь? Я вспоминаю их с радостью. Я рада каждому нашему счастливому мгновению. Я не обесцениваю их, вспоминая, что они ушли. Вспоминая об этом, я чувствую лишь светлую грусть. И думая о твоей смерти, я не жалею тебя. Я лишь рада, что когда-то ты был. Что когда-то ты был моим другом.
Она перевела дыхание, глядя на призрака прошлого, зачастившего в её сны.
- Ну, а ты? – спросила девушка, - Ты жалеешь?..
- Постоянно, - серьезно ответил ученый, - Я жалею, что у нас не было больше времени. Жалею, что слишком долго я метался в попытках заслужить любовь Ильмадики и не обращал внимание на то, что было по-настоящему важно. Я думаю о том, могло ли у нас сложиться иначе. Мог ли я не предавать тебя. Мог ли я быть тебя достоин.
