— Куда?
— В академию поступать.
— Нет, друг... Спасибо! Еще раз быть оплеванным не хочу. В простое офицерское училище мандатную не прошел, а в академию и подавно... Всех, кто сдавал экзамены, зачисляли, а я, несолоно хлебавши, складывал пожитки, уезжал восвояси. На меня так смотрели, как будто я был полицаем, и никто не подходил ко мне, не говорил ни слова утешения. Как я хотел учиться! В начале войны соседский мальчишка уговаривал меня бросить школу — так я избил его. А теперь мандатная комиссия говорит: ученье не для вас. А что я сделал? Что? Вот тут (он приложил руки к сердцу) кипит, когда вспомню об этом. Спасибо, друг. Не поеду больше! Хватит позора!
— Знаю, что обидно тебе... Но учти: состав мандатной комиссии будет теперь другой.
— Как же! — усмехнулся Корнев, мускулы-скобочки откатились от губ в стороны, придав лицу злое, напряженное выражение. — Он слишком широк, состав этой комиссии. Члены ее везде: в штабах, в политотделах. И у них инструкция: тех, кто был на оккупированной территории, не принимать. И хотел бы кто-нибудь посочувствовать мне, да нельзя...
— Какой дурак составлял эту инструкцию? — с гневом сказал Пучков. — Из кого же, как не из тех, кто войну на своей шкуре испытал, кто еще подростком видел фашизм в глаза, должен пополняться наш офицерский корпус? Жизнь идет, ветераны стареют, их заменяют солдаты, узнающие о войне из книжек. А ты сам все это пережил. Не по-государственному подошли к тебе. И я говорил об этом в штабе. Надо сперва проверить, прежде чем не доверять. А не наоборот... Поэтому мы снова за тебя ходатайствуем.
— Не поеду.
— Ну вместо тебя поедет Громов или подобный ему. Тебе будет от этого легче?
Они стояли в дверях, мешая проходящим, но оба не замечали этого: разговор задевал обоих за живое.
— Ну что это ты все обо мне... — запротестовал Игорь. — Как себя чувствуешь-то?
— Пойдем присядем.
Сели на веранде в плетеные кресла. Положив рядом с собой на сиденье пакет с лимонами и сверток с колбасой, Корнев рассматривал друга так, будто тот только что воскрес из мертвых...
— Что, лицо в чернилах? — спросил Пучков, ощупывая небритую щеку. И тут же, в упор глядя на Корнева, сказал: — Слабак ты, как я посмотрю... На собраниях шумел, что надо предпочитать убеждение, а не принуждение, громил Громова, а дальше эскадрильи свои взгляды нести не хочешь. А их надо нести! Народ в армии становится все образованнее. Недоверие и грубое принуждение вредны. Сейчас, как никогда, дисциплина должна быть сознательной...
— Кончай, я ведь помощник групповода, — улыбнулся Игорь.
— Одно дело, друг, вести политзанятия, другое — проносить идеи через всю жизнь. Был бы ты офицером — давно бы и Громова поставил на место. Глядишь, и мне было бы легче, и другие заговорили бы твоим языком... Не думай, что льщу. Но такие, как ты, нужны армии. Ты и меня обидишь, если не пойдешь в академию...
— Не могу, Сергей. Напрасно ведь, не примут.
— А я-то считал тебя сильнее! — Пучков закурил. — Учти: училище наше свертывается. На днях механики из «старичков» уйдут в долгосрочный отпуск, многие офицеры — в запас... Куда тебя и меня перебросят — не знаю. И случая поехать в академию больше тебе не представится... Иди-ка в штаб, тебя ждут там.
— А ты сам чего не едешь?
— Математики пока боюсь. Вот сдадим курсантов — будет время. Засяду и на будущий год — за тобой.
— Зина, наверное, обрадуется! Она ведь спит и видит Большой театр...
— Если ты мне скажешь еще о ней хоть слово, — не подходи ко мне больше!
— Это почему же? — удивился Игорь.
— Не прикидывайся! И давай мне свои «трофеи». Проголодался, как щука за зиму. Судачка бы сейчас жареного...
Пучков встал и сам вытащил из-за Игоря пакет с лимонами и сверток с колбасой.
— Иди в штаб! А обо мне в эскадрилье скажи, что через дня три убегу отсюда.
И, прижимая «трофеи», Пучков пошел в лазарет.
