Не просто превысил полномочия. Согрешил.
Надгробия блестят на солнце. Это место, если подумать, должно быть пронизано порчей… Не такое уж милое уютное сообщество.
Всегда, конечно, был этот налет — этот ежедневный, будничный налет. Грязная порой работа. Всякое приходилось вычищать. Скверная порой работа. А полиция порой — сама скверна. И ты порой приносил это на себе домой (когда тебя наконец отпускали домой): какой-то запах в одежде, в волосах. Домой к жене и дочери.
Спустя какое-то время это перестает смываться. И ты лишаешься даже благопристойного служебного запаха формы. Дух проникает в твою гражданскую одежду — в ту, что позволяет тебе смешиваться с врагами. Несешь этот дух домой.
Значит, это у Рейчел вызревало долго? И то, что со мной случилось, стало просто последней каплей? Или иначе: ей сделалось тошно от моего запаха. А я-то думал, что более-менее это освоил, этот трудный фокус под названием «работа-дом», этот переход границы всякий раз, как открываешь дверь своего жилища.
По крайней мере в одном направлении. Домой. На работу — часто в синяках по милости Элен.
Но хотя бы с Рейчел. Ладно, допустим, иногда со мной было тяжело, очень тяжело. Синяки, синяки…
Но теперь она получила возможность обвинить во всем меня. Налет — это я сам. Не суженый — подсудимый. Не жена — судья.
Вереница автомобилей медленно тянется из ворот, едет по кольцевой развязке, все еще похожая на чинную процессию, потом поворачивает, набирая скорость, на подъездную дорогу к шоссе A3. Машина за машиной возвращаемся в мир.
Мне кажется, Рейчел так по-настоящему и не отказалась от своей религии. Я имею в виду бога как большого строгого отца.
У меня такого бога не было никогда, меня, слава богу, воспитывали иначе. Хотя в церкви мой папаша бывал частенько — снимал счастливые пары.
Я часто задумывался, каково приходилось Рейчел в детстве. Бог смотрел на нее с высоты, она возводила к нему глаза, послушная, испуганная. Потом однажды, когда стала старше, решила: да нет там наверху никого, только я внизу, и все.
Меня иначе воспитывали. Но все равно где-то что-то улавливаешь насчет Бога. Запах его какой-то чуешь, точно церковный. Я запомнил прочитанное где-то вслух: нет, мол, такого грешника, которому Бог не подставит страховочную сеть своей любви.
Рейчел так полностью от него и не отказалась, вот что я думаю.
Есть он там наверху или нет, я не знаю, и насчет сети тоже не знаю. Но думаю, что так должно быть здесь, у нас. Хоть один человек должен найтись, который подставит тебе сеть. Что бы ты ни сделал, как бы ни напакостил. Это не вопрос правильного и неправильного, что хорошо, а что нет. Это не вопрос справедливости.
Даже для Дайсона кто-то должен найтись. Не знаю кто. Знаю только, что не я.
Сворачиваю на подъездную дорогу и жму на газ. Еду, наконец-то еду. Вылетаю на A3.
Что бы ты ни сделал, как бы дурно ни поступил. Даже если ты злостный нарушитель. Даже если ты совершил худший проступок на свете, такой, на который никогда в жизни не считал себя способным, и убил другого человека. Даже если этот другой — тот самый, кому ты в прошлом подставлял сеть.
Марш посмотрел на меня долгим взглядом. Лицо суровое, твердое, как будто он решает, казнить меня или миловать.
Даже усталый учитель может показать тебе где раки зимуют. Даже дружелюбный на вид полицейский может вогнать тебя в холодный пот. Работа в полиции — это власть (многие поэтому и идут). Власть, которая уходит от них, когда они уходят на пенсию.
Твое последнее дело. Можешь вести его так, можешь этак. Все равно скоро вольная птица.
Потом его лицо смягчилось. Стало лицом человека, которому требуется помощь, которому нужно сделать прыжок.
Было около часа ночи. Мои показания лежали на столе под его рукой. Он пододвинул листки ко мне.
«Ну ладно, — сказал он. — Я думаю, достаточно. Подписывайте».
