Но Элен — та не бросила меня. Что хорошо, а что нет. Раз в неделю была тут как тут: моя дочь, моя гостья к ужину, моя дегустаторша.
«Что сегодня?»
«Увидишь».
Курица «марсала» (хотя я использую херес). Секрет — в том, что соскабливается со сковороды.
«Позволь налить тебе вина».
Горящие свечи. Вазочка с цветами. На мне хорошая рубашка. Не просто стряпня — еще и обстановка.
Когда у нас с Рейчел в последний раз такое было? Когда мы находили на это время?
Торжественно вношу сервировочное блюдо. «Вуаля!» (Я и по-французски умею.)
«Папа! Это очень-очень вкусно».
Но если Элен стала женщиной в моей жизни (хоть и невысказанный, но факт) — то кто был мужчиной в ее жизни? Законный вопрос. Еще один невысказанный факт.
«Послушай-ка… Если когда-нибудь ты захочешь… привести кого-нибудь. Думаю, я и на троих смогу приготовить».
Неуклюже, наверно. У Элен своя жизнь, при чем тут я? И зачем, спрашивается, мне вносить расстройство в драгоценный еженедельный распорядок? Для меня — как спасательный круг: ее визиты держат меня на плаву. Благодать, чудо: после всего мы с ней подружились.
«Если, конечно… у тебя есть сейчас кто-нибудь».
Но она как будто ждала, что я затрону эту тему.
Положила нож и вилку. Быстрый, резкий вдох. Подбородок чуть дрогнул.
«Да, кое-кто есть. Кое-кто есть. Ее зовут Клэр. Мы живем вместе уже больше года».
Что полагается говорить, когда слышишь такое? Если по правде, то когда она это сказала — она очень отчетливо это произнесла, — я мало что почувствовал. Ни толчка, ни шока, ни мгновенной вспышки, неожиданной для меня самого. Может быть, я в то время был весь какой-то онемелый. Но вообще-то — разве меня такое может шокировать? Слава богу, полицейский. Бывший полицейский. Видел всякое.
Мне кажется, что я почувствовал — это величину моего неведения. Моей слепоты. Огромная зияющая пропасть. «Глядишь и не видишь». Это твоя дочь Элен, которую ты очень мало знаешь.
А потом, внезапно и стремительно начав прокручивать назад годы, я подумал вот что: это не имеет значения (я не упал со стула) — и в то же время имеет. Потому что Элен все это время не решалась мне признаться, таилась от меня из страха перед моей реакцией. И если я теперь не отреагирую, это будет для нее разочарованием, унижением, будет означать, что все годы враждебности ко мне были потрачены впустую.
Она бы хотела видеть меня бушующим, гневно ораторствующим отцом.
Мне кажется, я подумал вот что: моя родная дочь большую часть жизни меня боялась.
А теперь я потерпел крах, теперь не представляю угрозы… Я уже не детектив-инспектор и даже не муж.
Если только она не Рейчел боялась.
Не знаю, как долго я просто на нее смотрел.
«Сердце мое», — сказал я.
Чтобы я подыскивал слова — не помню. Просто слетело птицей с губ: «Сердце мое». Слова, которых Элен никогда от меня не слышала.
У нее навернулись слезы — блеснуло в глазах, и только. Как блестит у моих клиенток.
Я, наверно, ей улыбнулся — по ее лицу пошла ответная улыбка. А подбородок дрожал. Нешуточная храбрость.
«А я и не знал», — сказал я.
«Теперь знаешь», — сказала она.
Я не взял бы ее за руку — не знал бы, стоит ли, следует ли, — если бы она первая не подвинула ее ко мне через стол.
И тогда (тогда и потом) мне в голову пришли все мысли, какие приходят в таких случаях. Когда она сама поняла? Если это так происходит. Если есть момент, когда ты понимаешь. Может быть — долгий ужасный промежуток непонимания. Незнания, по какую сторону черты находишься.
«Что ж, — сказал я наконец. — Это не отменяет моего предложения. Приводи ее».
Она серьезно, задумчиво на меня смотрела.
«Может быть, не стоит. Не сейчас».
«Расскажи мне о ней хотя бы».
Вдруг сделалась взволнованной, неловкой — точно мальчик, которому задала вопрос мать.
