«Комната у миссис Баррет. Комната у миссис Баррет в Бродстэрсе».
Дождь, по-моему, шел весь тот уикенд. Апрельские ливни. Мокрый, брызжущий шум машин. Мимо проезжали автобусы — вторые этажи наравне с нашим окном. То ли субботним, то ли воскресным утром, совсем голая, она встала, чуть отвела штору и выглянула. Как раз ехал автобус, и просто ради остроты ощущения она раздернула шторы совсем, выставилась перед ними и задернула обратно. Им — вид спереди, мне — вид сзади.
Вот как, Элен, мы познакомились. Еще рулета?
А теперь, когда я про это думаю, мне кажется, что Рейчел так и не отказалась по-настоящему от своего бога. Отказалась, но что-то связанное с ним, как его понимали в ее семье, осталось. Правильность — вот, наверно, самое подходящее слово. Представление о том, что хорошо, а что нет. Полицейский. Она тоже ведь не думала — не гадала. Полицейский. Рыцарь-избавитель оказался всего-навсего легавым — но это ничего, с этим был порядок.
Она меня выбрала — и с тех пор я всегда был в зале суда.
Мне следовало бы это увидеть уже там, у «Марко». Хладнокровие, неуступчивость. Нет, не просто храбрая девушка, которая велела поганцу убрать свои грязные лапищи. Двадцать лет спустя, когда она опять ушла — на этот раз от меня, — я не должен был удивляться. Уже мои лапищи сделались грязными. Сама выбрала — сама и отвергла. Отцепила руку от моей, как отвязывают причальный канат. И поплыла дальше.
Что хорошо, а что нет. Я поступил нехорошо.
Как бы ни поступил Дайсон.
Наконец поворачиваюсь и иду. Не смог бы, если бы не густой вкус ненависти. Как будто надо отойти и сблевать.
Посмотри, что ты с ней сделал, на что ты ее толкнул.
Иду — и чувствую, как меня тянет обратно, дергает сзади за одежду.
Но не будь дураком. Всего-навсего могила. Не оборачивайся, не бросай последний взгляд, как на беззащитную покинутую жертву. Розы — точно кровавое пятно.
Не будь дураком, не верь, что и вправду слышишь эти слова, этот ледяной шепот:
«Иди себе, иди. Можешь, конечно. Ты свободен, доволен. Но разве ты ее уже получил? Не спеши, восемь лет еще, если тебе повезет…»
Не останавливаться, заткнуть уши.
И как бы то ни было, разве он там? Разве он под этим камнем у тебя за спиной? Разве там пребывают мертвые, разве они заперты в могилах, как она в своей камере? Разве они не свободней всех? Может быть, глядят на нас, как детективы-невидимки, куда бы мы ни пошли, — а мы-то думаем, что сами к ним приходим, сами на них смотрим?
«Так что не можешь ты от меня уйти, так-то, друг. И ее ты пока что не получил. Восемь лет еще… Несчастная ты жалкота».
Но дойдя до деревьев, чувствую себя в безопасности. В укрытии, вне досягаемости. Всего-навсего могила, всего-навсего каменная плита.
Со стороны крематория — хлопанье автомобильных дверей. Одна группа уезжает, другая приезжает — и все за то время, пока я там стоял.
По существу, тот же самый старый-престарый вопрос. Сколько нам осталось? Какой у нас срок? Восемь лет, девять…
Господи, было время, когда год тянулся вечно — трать из него сколько хочешь. Теперь палка о двух концах: всего восемь лет.
«Когда я выйду, Джордж, я тебе буду не нужна. Я буду еще намного старше, зачем я тебе».
«Нет, тут все не так, тут по-другому».
(Иначе вышло бы по-его.)
Дышу глубоко, и черный вкус уходит — спасибо холодному, ясному воздуху. Теперь, когда уже близко полдень, можно, если поднимешь лицо к солнцу, даже почувствовать намек на тепло — как подогретая вода в холодном стакане.
Иду дальше. Без двадцати двенадцать. Время в запасе есть, даже с учетом предстоящей езды. Вижу урну и выбрасываю комок оберточной бумаги. Кладбище — густая сеть дорожек и участков, которые кто-то когда-то, видимо, распланировал, как планируют город. А около крематория разбит настоящий сад. По его северному краю идет стена, глядящая на солнце, а под ней площадка со скамейками. Наверно, летом вся эта стена скрыта под листвой ползучих растений. Даже сегодня кажется, что у нее краткий полуденный сеанс блаженного тепла.
В «Центре загара» женщины облучаются и спереди, и сзади. В моем пустом кабинете солнце легло на письменный стол.
