— В сорок шестом.
— Я и говорю после войны. Сколько Потапову было лет тогда?
— Сорок с небольшим, но это ничего не значит.
— Хорошо. Считай — сорок. Какой год сегодня? 88-ой, верно?
— Я же говорю, это ничего не значит.
— То есть, ты встретил Сашку с 82-летним стариком?
— Нет. Ты не даешь мне говорить. Можешь ты слушать? Ты ничего не понял. А? Что? Я тебе по секрету скажу…
— Не надо мне по секрету, я знаю, с кем мог быть Сашка. Он работал в нашем институте куратором от местного гэбэ. Да, его фамилия Потапов, но родителей твоих накрывать он попросту не мог, поскольку ему было тогда не более трех лет отроду.
— Ну хорошо, говори — я послушаю, — сказал чуть не плача Кирилл, открыто обескураженный тем, что я так бесцеремонно его перебиваю.
— На, — сказал я миролюбиво, — погрызи яблоко хотя бы.
Ручаюсь, что чисто механически, не соображая, что делает, он взял яблоко, ребром ладони располовинил его и одну половинку отдал мне. Перед нами расстилался суровый, зеленоватый Мичиган, который по величине и исходящей от него мощи мог бы вполне называться морем. Или даже океаном, ибо под ветром (было ветрено) вздымал приличных размеров волны. А за нашими спинами, сразу же за парапетом, пела, густо шепелявя, городская автострада. Покончив с бутербродами, я закурил.
— Дай я тоже подымлю за компанию.
Дал. Он еще раз повторил, что я ничего не понял, особо подчеркнул, что советская власть ничему меня не научила, что, когда он говорит, что Потапов — не сын Потапова, а сам Потапов, который накрыл его родителей, то он знает, о чем он говорит, и не надо из него дурачка делать, поскольку он сам не разучился еще считать до сорока.
И дальше (по секрету) понес такую ахинею, что я подумал, что кто-то из нас, наверняка, рехнулся. Один — потому что имел дар выдавать бред за правду, другой — потому что имел терпение его слушать.
Он рассказал о каких-то тайных лабораториях во внутренних сферах КГБ, в которых удалось получить некий чудодейственный препарат, предотвращающий старение, некий эликсир жизни, который, он знает это доподлинно, испытывали на заключенных, работающих в почтовых ящиках, т. е. — на сверхзасекреченных подземных заводах. Один из его дядей, крупная личность, по профессии ядерник, работавший в области ядерной биологии, сам однажды давал консультацию сотруднику одной такой тайной лаборатории. И кроме того, один из друзей их семьи, подвергшийся обработке этим препаратом до ареста, вернулся домой после пятнадцатилетней отсидки, ни на каплю внешне не изменившись.
— Что же, это жидкость какая-то? Микстура? Уколы? Или нечто лучевое, электронное?
— И то, и другое. Но это неважно.
— И потом, почему на заключенных и почему гэбэ?
— А ты не понимаешь?
— Гэбэ убивало, это да. Но предупреждать старение… да еще заключенных. Какое чудное гэбэ!
— А, видишь. Ты действительно, не понимаешь. Дело в том, что эта штука, на самом деле, от старения не спасала…
— Что?! — я офонарел.
— Именно. От старения как такового она не спасала. Только сохраняла, так сказать, внешность и физическую силу. А? Что? Ты понял меня? Этот препарат сохранял физическую силу. Ты понял?
— О да! Но что же, в таком случае, старело? Внешность — нет, сила — нет. Что же?
— Что же? Я тебе скажу что же. Ты не поверишь. Старели одни только детородные органы. Причем, с умноженной быстротой.
— У-у-умм, — промычал я, осеняясь. — Детородные органы? Тогда все понятно. А ты знаешь, что у каждой гиены два детородных органа: мужской и женский.
— Ты смеешься надо мной?
— Нисколько. Я просто не понимаю, как они делятся на самцов и самок, если у каждого — и то, и другое, и каждый может сам себя зачать.
Наконец, я привел его в замешательство.
На-ка, милый мой, получай за весь твой бред с эликсиром. Я срезал его так же, как один из героев Шукшина, деревенский всезнайка, срезал кандидатов наук, приезжавших в их село на побывку. С одной, правда, разницей — у меня не было зрителей.
У меня не было зрителей — и никто не поднял его на смех. Тем не менее, я чувствовал, что переусердствовал, потому что Кирилл явно закипал. Он нервно отбросил мою руку, когда я в надежде ублажить его, поднес ему очередную сигарету, резко встал, намереваясь уйти. Растерявшись и чувствуя, что хватил через край, я начал извиняться.
