Маше, как видно, этот разговор был неприятен. Она опустила голову и отвернулась. Наступило молчание. Чтобы прервать его, Комаров поспешил объяснить цель своего прихода.
Лесник на слова благодарности только махнул рукой, а относительно озера пояснил, что вчера вернулся с берега и, если бы не был там сам, не поверил бы. Машины идут день и ночь, сквозь пургу и темень, не потушив огней, и он только раз в жизни видел столько их, когда прошлую зиму побывал в Ленинграде. Потом умолк и покрутил головой.
— Зарево стоит над городом, — сказал он немного спустя. — Вся земля наша о нем думает.
Девушка участия в разговоре не принимала. Комаров заметил, что она и не слушала, сидела попрежнему у окна и думала о чем-то своем. Но когда старик опять умолк и занялся печкой, Маша вдруг повернулась к капитану и спросила его тихо и взволнованно:
— Сколько нужно дней, чтобы прогнать немцев?
— До весны… — серьезно ответил Комаров. Он уже перестал удивляться. — Надо собрать силы, построить дорогу, подвезти продовольствие, снаряды… Ленинграда мы не отдадим.
— Нет, — торопливо перебила его девушка. — Нет, не от Ленинграда только отогнать, а со всей земли? Чтобы война совсем кончилась?
— Года два.
Маша вздохнула и притихла.
— Мне доктор сказал, что после войны операцию сделает, опять видеть буду, — сказала она, наконец, неуверенно.
Комаров обрадовался, когда Маша так же неожиданно замолчала, поднялась и, легко дотронувшись рукой до стола, подошла к делу, вынимавшему из золы печеную картошку. Ему трудно было найти слова утешения.
Он хотел попрощаться, но старик усадил его за стол, поставил миску с капустой, моченую бруснику, хлеб, холодную зайчатину.
— В лесу живем, — сказал он, извиняясь. — Не побрезгуй.
Перед собой он положил только несколько картофелин.
Маша тоже ела мало, и Комаров понял, что угощение поставлено для него, и от всего сердца. Стесняясь и краснея, он съел почти всё.
Попрощавшись и поблагодарив еще раз лесника, он ушел из избушки. Окно светилось попрежнему и снова казалось открытым прямо в лес. Но женского профиля уже не было видно. Маша ушла к себе за перегородку.
На другой день к шестерым больным еще прибавилось двое. Правда, хвойный настой не давал развиваться болезни, однако прекратить ее тоже был не в состоянии. Люди могли поправиться лишь от усиленного питания, от овощей. Оставшиеся у Степанченко несколько кочанов капусты Комаров приказал расходовать только для больных, но этого было мало. Вялые, апатичные бойцы лежали в землянке и отказывались от пищи.
По опыту северных странствий Комаров знал, что цынготных больных нужно во что бы то ни стало стараться вывести из состояния апатии, и заставить двигаться. Он приказал поднимать заболевших три раза в день, якобы на работу, и придумал им эту работу. Они топтали в снегу дорожку, которую назавтра же заметало. Падая, спотыкаясь, брела они друг за дружкой каждый день по часу или полтора, затем ложились снова. Но все это были полумеры.
Тогда Комаров вызвал Рахимбекова и велел ему отправиться в штаб, к генералу Климову. Подробный рапорт он написал на четырех больших страницах.
— Найти генерала, где бы он ни был, — заявил он, глаз не поднимая от усталости. — Долго они не выдержат.
Уже больше месяца Ирина не была в Ленинграде. Теперь, подъезжая к городу (ее вызвали в Гидрометеорологическую службу штаба фронта), она с волнением глядела на засыпанные снегом руины предместий, выгоревшие коробки заводских корпусов, на собор Смольного на той стороне Невы, окутанный морозной мглой.
Надвигались сумерки, но до темноты было еще далеко, а между тем ни одной живой души не попадалось на дороге. Лишь встретилось несколько порожних машин с заиндевелыми бортами, дребезжа проскочивших мимо. Только проезжая Охту, Ирина заметила женскую фигуру, медленно идущую по узенькой тропинке в стороне от шоссе. Женщина волочила доску с остатками дранки, очевидно, подобранную где-нибудь на развалинах. На ступеньках охтенской церкви лежали трупы. Многие из них были завернуты в простыни или в одеяла и напоминали древние мумии.
Ирина содрогнулась, побледнела, крепко стиснула обшлага рукавов полушубка. На глазах ее выступили слезы, но она не заплакала, а потрясенная, взволнованная, глядела в окно кабины. Она не представляла себе еще город таким — рассказы, услышанные на берегу, были отрывочны, бессвязны — и только теперь начала понимать всю силу обрушившегося бедствия.
