Эрвин не нашел слов. А вот капитан Теобарт — тот лишь спросил:
— Когда выступаем?
Выступили на рассвете. План заключался в том, чтобы к вечеру добраться до сухого островка и там заночевать. Островок виднелся издали: на нем росли деревья. Крохотная рощица среди бескрайнего простора Полей. На взгляд до нее было миль пять — совсем немного, если брать по меркам суши.
Шли по отмели.
— Отмель — это не твердая земля под ногами, не надейтесь, — предупредил Колемон. — Где суша выступает над жижей, там растут деревья, и таких мест разве что дюжина наберется на всех Мягких Полях. А на отмели такая же жижа, как всюду, и травяная сеть поверх нее. Разница лишь в том, что на отмели не глубоко, и сеточница достает корнями до твердого дна. Глубина в таком месте может быть по колено, может — по пояс или по грудь, на большее длины корней не хватит. Идти по отмели не проще, чем над глубиной. Одна радость: если провалишься, то не утонешь. А различить отмель можно по цвету. Сеточница любит, когда корни плавают в жиже — это для нее самое лакомство. На отмели же она вкапывается корешками в дно и голодает, потому листья меняют цвет: становятся чуть желтее. Гляньте вон туда — видите?
Эрвину пришлось долго присматриваться, чтобы разглядеть среди сочно изумрудной травяной сети полосу желтоватого оттенка. Она имела в ширину от силы десять шагов и уходила вглубь болота. Вела примерно в сторону рощицы, но не прямиком, а зигзагом.
На эту полосу и вступил отряд.
* * *
Никогда не думай, что ты привык к походной жизни! Не обманывай себя. Невозможно привыкнуть к этому, как нельзя до конца смириться с неизбежностью смерти.
Не воображай, что сделался бывалым путешественником. Даже если ты научился питаться полусырым мясом и полувареными бобами, если овладел умением не расчесывать до крови укусы москитов, если ты мужественно терпишь хвойные иголки в сапогах, за шиворотом и под исподним, и даже если тебе послан богами талант засыпать мертвецким сном в любом положении и при любой температуре воздуха — не воображай о себе. Сколь велики бы ни были твои успехи, не думай, что научился путешествовать. Мастерство путника — сродни воинскому. Оно приходит с годами изнурительных тренировок, с потом и кровью, с горькими слезами, и многим несчастным суждено погибнуть, так и не достигнув совершенства.
Так думал Эрвин София Джессика, глядя себе под ноги. При каждом шаге желтовато-зеленый настил из сплетенных листьев и черенков вминался на полфута, под сапогом возникала ямка, проступала вода. Она была масляниста и густа, не текла, а сочилась. К тому же, вода источала гнилостный смрад. Эрвин убирал ногу — и поверхность выравнивалась, ямка исчезала, только трава в том месте оставалась влажной. Идти можно было лишь высоко поднимая ноги, словно по свежему снегу или толстой перине. Сказать, что так двигаться тяжело, — не сказать ничего.
О езде верхом пришлось позабыть в тот самый час, когда отряд вступил на Мягкие Поля. Конь со всадником слишком тяжел, он неминуемо продавит слой сеточницы и провалится в топь. Эрвин предположил, что болото не примет во внимание герцогский титул и не сделает для него исключения, так что шел пешком наравне с греями. Хотя нет, не наравне: греи отшагали уже миль триста и хорошо натренировали ноги, Эрвин же проделал весь предыдущий путь в седле. Пожалуй, наравне с ним был сейчас один лишь Филипп Лоуферт: имперский наблюдатель вполголоса проклинал все, что попадалось ему на глаза, и цеплялся за плечо своего слуги.
Эрвин вел Дождя в поводу. Копыта жеребца были обвязаны здоровенными пучками хвороста — чтобы меньше продавливать траву. За пару часов пути они отсыревали и тяжелели, конь волновался из-за странного ощущения, принимался бить копытом, норовил скинуть хворост. Тогда нужно было остановиться и успокоить его, приласкать, уговорить терпеливо идти дальше.
— Хороший мой, не волнуйся, все хорошо, потерпи всего несколько дней! — приговаривал Эрвин, поглаживая морду жеребца, и думал с обидой: вот интересно, почему меня-то никто не утешает? Можно подумать, мне легче, чем ему!
