с этим писателем!..
9
Одно время, с самого начала, Голявкин был наивно искренен в выражениях. Представьте: молодой "гений" прочитывает только что сочиненный стих в надежде на положительный (и никакой другой!) отзыв. И слышит: "Извини, старик, по-моему, это просто дерьмово". Понятно, как подействует на него такая откровенность. В итоге негатива вокруг Голявкина скапливалось столько, что невозможно стало куда-нибудь сдвинуться с общежитской койки без скандала.
Голявкин начал несколько придерживать язык: совсем перестал высказывать свое мнение по поводу всего не собственного (по отношению к собственным произведениям реакция его была однозначной, как у всех: гениально - и не иначе!). Скоро стало ясно, что отмалчиваться невозможно. Люди, пришедшие к тебе, смотрят сосущими глазами и, не услышав ответа, все равно продолжают его ждать.
Тактика изменилась, всякому читающему свое произведение Голявкин теперь говорил: "Хорошо, старик! Молодчина!" Жизнь становилась спокойнее. Получается вроде по Карнеги: улыбка и доброжелательность по отношению к клиенту делают деньги. Таким образом искренность изживает себя, все прикрывается лицемерием, никто никогда правды тебе не скажет - такова психология современного делового человечества.
Был в Москве знаменитый творец поэм и стихов на злобу дня Ж. Он скакал по всему свету, словно блоха, публично хвастался, что объездил 64 страны мира, в то время как всякий самостоятельный "шестидесятник" был попросту невыездным. Заносило его в Ленинград, завело и к Голявкину. Он высокомерно, тщеславно вытанцовывал перед ним свое превосходство.
Голявкин попросту съездил ему по шапке. Но оголтелых так просто не окоротишь: Ж. решил, что Голявкин завидует его славе.
Другой творец, Н., как-то в подпитии захотел раз и навсегда сбить Голявкина с ног: вызвал его во двор и наскакивал с кулаками. Голявкин уклонялся, и тот с размаху брякался в лужу, еще больше ожесточался, вскакивал и снова падал в грязь. Голявкину было весело, он от души смеялся над тем, как легко человек роняет себя...
Вообще все время приходилось опасаться наскоков с разных сторон. Особенное опасение было задано вот каким случаем.
Я работала на базе "Ленкнига" с утра, вечером училась в университете, в перерывах встречалась с Голявкиным, мы с ним всегда куда-нибудь ходили. Тогда все друг к другу ходили по поводу и без повода, послушать друг друга, поговорить. Однажды, только я успела взяться за работу, начальник вызвал меня в свой кабинет. Там сидел довольно молодой мужчина.
- Переоденьтесь быстрее, - сказал он с улыбкой. - Нам с вами надо поехать в одно место. Там нас ждут.
- В какое место?
- Узнаете.
Мне стало любопытно. Я быстро сходила переодеться, мы сели в машину и приехали... в Большой дом.
Мужчина привел меня в просторный кабинет.
- Посидите немного, осмотритесь, - сказал с располагающей улыбкой и оставил меня одну.
На окнах висели желтые шторы, комнату заливал янтарный свет. Вот бы одной пожить в такой комнате - усталости от тесноты и убогости родительского жилья, кажется, не будет конца. Сижу. Мечтаю. Никто не мешает.
У меня, между прочим, сегодня после работы назначено свидание с Голявкиным. Он всегда недоволен, когда я опаздываю, ворчит часами.
Входят двое молодых белокурых парней, вежливо просят присесть поближе к столу, кладут передо мной пару листов бумаги и ручку.
- Расскажите, пожалуйста, - говорит один из них, - где вы были такого-то числа?
- Не помню, - отвечаю. Я каждый день бываю в разных местах: на работе, в университете, с Голявкиным ходим куда не лень. Где уж все упомнить!
- Вспомните! - настаивает он.
- В гостях, - говорю я.
- Ага. В гостях. А у кого?
- У Косцинского.
- Да, правильно, мы знаем. С кем вы там были?
- С Голявкиным. Это студент-живописец из Академии художеств.
- Знаем. А кто там еще был?
- А я, кроме Косцинского, никого не знаю.
- Неужели не знаете? И что же вы там делали?
- Пили чай.
- А еще что?
- Говорили об искусстве...
- Об искусстве?.. А что говорили об искусстве?
- Я совершенно не помню. Знаю, что об искусстве, а конкретно не помню. Я была в кухне с его женой.
