— Если языками человеческими глаголю и ангельскими, любви же не имею, то я есмь медь звенящая, кимвал звучащий — ничто я есмь! Так Павел заповедал. Не родить нам в словопрении правды, правда наша — в деланье. Пойдёмте к чадам любезным, будем возглашать о Господе, покуда нас не услышат даже глухорождённые. Будем глаголить истину воплем — коли отрежут нам языки; телом — коли заткнут рот кляпом; светом пламени — коли бросят в огонь.
Разошлись по одному. И встретил Аввакум у дома своего царя, ехавшего верхом. Государь уже издали приветственно закивал протопопу, потянулся к шапке, да, снимая, уронил её наземь. Царёвы слуги кинулись поднимать, Алексей же Михайлович, смеясь, подъехал к Аввакуму и сказал:
— Перед тобою, батюшка, шапка сама с головы спрыгивает. Благослови, помолись обо мне крепко, ибо грешен! О царевиче, свете, помолись, об Алексее.
Аввакум трижды поклонился.
— Всякий день молюсь о тебе, великий государь. Будет на тебе благодать Божья, и на всех нас прольётся дождь щедрот твоих царских.
— Спасибо тебе, батька. Ты мне люб, да, говорят, уж больно ты горяч в словесных схватках. Не позволяй обойти тебя злохитрым. Правду сказать, я и сам горяч. Словечко в сердцах сорвётся, а попробуй верни его... Не догонишь, стрелой не сразишь.
Слуга подбежал с мурмолкой. Государь надел шапку, улыбнулся, поехал.
От царского добрословия сердце бьётся скорее. Прилетел Аввакум домой, чтоб с Марковной радостью поделиться, а в горнице гостья, монахиня кремлёвского Вознесенского девичьего монастыря матушка Елена Хрущова.
Поклонилась низёхонько, благословилась.
— Батюшка Аввакум, я монастырская уставщица. Надоумь, что делать. Новые служебники я в чулан кинула, да теперь опять принесли, священник служит по-новому.
— Просто делай, матушка, — Аввакум подошёл к иконам, поцеловал Спаса в краешек ризы, — Гони взашей всякого, кто Бога не боится. Христос гнал из храма торгующих, а эти — новообрядцы — душой торгуют. Гони, не сомневайся.
Вечером того же дня домочадицы Фетинья и монахиня Агафья рассказывали Аввакуму:
— Великий шум был нынче в девичьем монастыре. Инокиня Елена собрала старых монахинь, пришли они в церкву, услышали, что по новым книгам служат, кинулись на монашек, потянули да и выкинули вон. И книги новые тоже выбросили... От царя стража прибежала, утихомиривали матушек.
— Ох, Аввакум! Ох! Ох! — вырвались у Марковны нечаянные вздохи.
Анна Петровна Милославская, урождённая княгиня Пожарская, позвала Аввакума к себе домой, исповедалась, а потом слушала наставления. И были там сторож Благовещенской кремлёвской церкви Андрей Самойлов, жена попа Дмитрия матушка Мартемьяна Фёдоровна, Ксения Ивановна — казначея боярыни Федосьи Прокопьевны Морозовой и другие духовные дети протопопа.
Аввакум говорил в тот день устало и кротко.
— Бог за отступничество послал Потоп. Всё померло в водах, один праведный Ной с полнёхоньким своим ковчегом остался... Россия-матушка сама себя топит в грехе. Первым в ту чёрную реку сиганул Никон, схватя за руку миленького Алексея Михалыча. А вот есть ли Ной среди нас, грешных, один Христос ведает.
— Ты поругай нас, батюшка, поругай! Покляни ты нас, зверей, страшными клятвами! — У Андрея-сторожа слёзы с бороды капали.
— Воистину, батюшка, покори нас, — поклонилась Аввакуму Анна Петровна. — Постыди! Чай, пробудится совесть наша, сном прелестным объятая! Мы, бабы, хоть княгини, хоть крестьянки, — все от плоти Евы-грешницы.
— О Ева! Хороший зверь была, красный, покамест не своровала. И ноги у неё были, и крылье было. Летала, как ангел. Увы! От её горестного небрежения к заповедям Господним всем вам, голубушкам, передалась проклятая болезнь. Упиваетесь лестью, сладкими брашнами друг друга потчуете, зелием пьяным, а дьявол глядит на вас да смеётся. Лукавый хозяин напоил, накормил, да так, что в раю не стало никому места, и на земле уж тоже нет житья. В ад норовим.
— В ад, батюшка! — согласился сторож Андрей.
— Увы, увы! Превосходнее Адама грешим. А согрешив, упираемся крикнуть: прости меня, Господи. Помолиться бы, да куда там! Стыдно молить Бога, не велит совесть лукавая.
