— Святитель Мелетий был председателем Второго вселенского собора, — сказал Иларион, — и во дни собора был взят Господом на небеса{27}. Доподлинно известно: благословляя народ перед первым заседанием, учил, как нужно творить крестное знамение, а именно тремя сложенными воедино перстами.
— Что говорено и заповедано Мелетием Антиохийцем, я знаю, — сказал Аввакум. — «Бог по Божеству и человек по вочеловечению, а бо обоем совершён». О двух естествах. Вот что заповедано Мелетием. Значит, и знаменоваться надобно двумя перстами. Пётр Дамаскин[24] тоже не по-вашему глаголет: «Два перста убо, и едина рука являют распятого Господа нашего Исуса Христа, в двою естеству и едином составе познаваема».
Царский духовник Лукьян, поглядывая на протопопа, быстро листал книгу.
— Аввакумушка! Слушай! «Три персты равно имети вкупе большой да два последних. Тако святые отцы указано и узаконено». Сей сборник митрополита Даниила{28}. Ты скажешь — о двоеперстии речено. А ведь это сказ о сложении перстов архиерейского благословения.
— Почитаем Ефрема Сирина, — предложил Ртищев, открывая книгу. — «Блажен, кто приобрёл истинное и нелицемерное послушание, потому что такой человек подражатель благому нашему Учителю, Который послушлив был даже до смерти. Итак, подлинно блажен, в ком есть послушание, потому что, будучи подражателем Господу, делается Его сонаследником. В ком есть послушание, тот со всеми соединён любовью».
— Господу послушен, да не сатане! — закричал Аввакум. — Смотри, Ртищев, в «Стоглав». Там написано: «Кто не знаменается двемя персты, якоже и Христос, да есть проклят».
— Двоеперстие — обычай Западный, — сказал Иларион. — Папа Лев IV[25] усердно насаждал двоеперстие, но и среди латинян были отцы твёрдые. Лука Туденский говаривал: «Мы знаменуем себя и других с призыванием божественной Троицы тремя перстами простёртыми, то есть большим, указательным и средним, другие два пальца пригнувши».
— Зело учёный человек Максим Грек[26] иначе учил, — возразил Аввакум. — «Жезл твой и палица твоя: о дву во палице составляется». Все ваши ухищрения — корм змею. Станет толст и могуч погубитель, вскормленный неразумными. И будет по речению святых отцов: «Внидет в люди безверие и ненависть, ссора, клятвы, пиянство и хищение. Изменят времена и закон и беззаконующий завет наведут с прелестию и осквернят священные применения всех оных святых древних действ, и устыдятся Креста Христова на себе носити».
Пря книжников — испытание веры, разума, тела. Петухи уже четвертую зорю кричат, а засадные полки несокрушимых истин ещё только являются на поле брани.
Осоловеют спорщики, повянет мысль, ярость обернётся корчами зевоты, но ударится слово о слово, как туча о тучу, полыхнут молнии, и опять никнут языки огня на свечах, распахиваются, колебля воздух, огромные фолианты, трещат страницы, так в бурелом сосна стучит о сосну. Пророчества и толки древних — раскалёнными каменьями падают на головы. Пещь гнева чернее пушечного жерла.
Три дня в одиночку против троих стоял Аввакум, сокрушая слово словом.
Ни единой буквицей не поступился батюшка. На четвёртый день бойцы изнемогли, да так, что на заутреню не поднялись. Аввакум первым воспрял от куриного короткого сна. Ушёл в церковь, оставил на поле распри поверженных.
Рек Ртищев Илариону да Лукьяну со слезами на глазах:
— Быть бы протопопу вторым Златоустом, да не наш!
Послал Аввакуму пуд мёда.
Семейство и домочадцы обедали, когда пришли к их трапезе двое: пожилой, в рясе, и юный, в цветном весёлом платье.
У порога темновато, стол от двери далеко. Сказал Аввакум пришедшим:
— Садитесь возле меня, ешьте.
И когда, помолясь, подошли и сели, увидел батька: Кузьма, брат, а молодой — сын брата.
Соблюдая правило насыщаться дарами Господними в благоговейном молчании, протопоп лишнего слова не проронил, но потекли из глаз его неудержимые слёзы, приправляя пишу.
Отобедали, сотворили благодарную молитву, и обнял Аввакум Кузьму, и ревели оба, не стыдясь глядевших на них.
— Радуйтесь! — сказал наконец Аввакум детям и спросил сына Кузьмы: — Прости, племянник, запамятовал имя твоё. Тебе было года два-три, когда угнали нас в Сибирь.
