Итак, его держали взаперти. Челси не могла представить себе ничего более ужасного для ребенка. Чувства, обуревавшие ее, видимо, отразились на ее лице, во взгляде расширенных глаз, ибо Хантер торопливо заговорил:
– Я вовсе не ненавидел ее! Ты, боюсь, не совсем правильно меня поняла. Она никогда не била меня, даже голоса не повышала! В том замкнутом мирке, где я вынужден был находиться, она создала уют и покой, и даже какое-то подобие достатка. Она старалась радовать меня хорошей едой, нарядной одеждой. Она приносила книги из городской библиотеки и учила меня читать. Она покупала мне конфеты, печенье и вафли, кексы и пряники. А однажды она сшила мне красивое синее пальто, но я не мог его носить, поскольку не должен был выходить из дому…
– А тебе хотелось уйти? – спросила Челси. Ей подумалось, что человек редко тоскует о том, чего не успел изведать.
– Да. Все время! В книгах, которые я читал, дети без конца общались со своими сверстниками. И я хотел того же. Мне так недоставало друзей! Я хотел хоть однажды увидеть мужчину. Я мечтал даже о школе! И я постоянно просил ее обо всем этом. Но она сама хотела быть для меня не только матерью, но и отцом, и другом-сверстником, и школьной учительницей. – Он тяжело вздохнул и понурил голову. Воспоминания обступили его со всех сторон. Челси молчала, ожидая, когда он снова заговорит. И через некоторое время, словно не выдержав напора тяжелых мыслей, Хантер поднял голову и продолжил: – Она все время обнимала меня, и прижимала к себе, и говорила, что все у нас будет хорошо, что я буду жить счастливо, что она никогда-никогда не расстанется со мной, и в такие моменты мне хотелось выпрыгнуть из собственной шкуры и бежать оттуда без оглядки! – Он снова глубоко, прерывисто вздохнул. – Иногда мне и в самом деле удавалось сбегать!
– И куда же ты бежал? – участливо спросила Челси. Он взглянул на свои ладони, перевел взгляд на бутылку из-под пива, затем – на огонь в очаге.
– В Болдербрук.
– В старый фермерский дом? – воскликнула Челси вне себя от удивления.
– Ведь в нем никто не жил. И мне нравилось там играть.
– Это тогда ты услыхал там голоса?
– Ну да. Голоса моих друзей.
У Челси перехватило дыхание. Его друзья. Плод воображения одинокого ребенка. Ей хотелось плакать. Хантер не мигая глядел в огонь.
– Она ужасно злилась, когда находила меня там. В наказание я высиживал долгие часы под замком в чулане. Мне было очень страшно и одиноко в темноте, тесноте и сырости.
– О Хантер! – Челси с трудом подавила желание подойти к нему, обнять и успокоить его…
– Я не нуждаюсь в твоей жалости! – резко произнес он, поворачиваясь к ней лицом. – Я рассказал тебе все это лишь в качестве объяснения, почему я сжег ту лачугу. Она олицетворяла ту ужасную жизнь, на которую моя мать обрекла меня. И мне казалось, что, стоит мне сжечь эту хижину, и прошлое сгорит вместе с ней, и я стану таким же, как все.
Челси давно казалось, что в жилище Хантера чего-то недостает, и лишь теперь она поняла, чего именно – в нем не было никаких предметов, связанных с прошлым Хантера, ничего личного, памятного – фотографий, картин, каких-либо украшений. Она не решалась спросить, почему эта огромная комната имеет столь аскетический облик.
– И тебе больше всего хотелось быть похожим на других? – недоверчиво спросила она.
– Да, но только поначалу. А когда я стал подростком, главным для меня было, наоборот, выделиться из среды сверстников, проявить свою индивидуальность. И уж будь уверена, я ее проявил. – Не меняя интонации, он добавил: – Лачуга, что я поджег, стояла на земле Болдербрука.
– Да что ты говоришь?! – изумилась Челси. – На участке, прилегающем к Болдербруку? А я всегда думала, что Кэти Лав жила в Картерс Корнер.
– Она и вправду жила там, когда была замужем. А потом ее благоверный отправился на поиски более легкого заработка.
– А почему она не присоединилась к нему?
– Она его не любила.
– Неужели она сама тебе об этом рассказывала? – недоверчиво спросила Челси. Разве мог пятилетний малыш понять что-либо во взаимоотношениях взрослых, в том, что касалось их личных проблем?
