— Я ненавидела тебя за то, что ты заставил меня остаться здесь, — продолжила она.
— Я знаю. Но, Линди, я был вынужден, я не мог больше выносить одиночество. Только поэтому…
— Ты думаешь, я этого не вижу? Тебе, наверное, было так одиноко. Я все понимаю.
— Понимаешь?
Она кивнула, но мне хотелось, чтобы она возразила, хотелось, чтобы я сумел найти в себе силы отпустить ее, и услышать, как она скажет: — Нет. Я останусь. И не потому, что ты меня заставляешь, или мне тебя жаль, а потому, что хочу быть здесь, с тобой.
Но я знал, что не могу сделать этого, да и она никогда так не скажет. Я задавался вопросом, почему она до сих пор не попросила отпустить ее. Значило ли это, что она больше не хочет уходить, что она счастлива? Я не смел надеяться. И по-прежнему вдыхал аромат ее духов — духов, которыми никогда раньше она не пользовалась. Наверное.
— Адриан, почему ты… такой?
— Какой именно?
— Забудь, — она отвернулась. — Прости.
А я вспомнил свою легенду.
— Я всегда был таким. Неужели я настолько уродлив, что противно смотреть?
Она не отвечала мне некоторое время, и не смотрела в мою сторону. На минуту мне показалось, что мы оба забыли, как дышать, и все рухнуло, разрушилось.
Но в конце концов она сказала: — Нет.
Мы оба сделали глубокий вдох.
— Твоя внешность для меня ничего не значит, — продолжила она. — Я привыкла к ней. Ты был так добр ко мне, Адриан.
Я кивнул.
— Я же твой друг.
Мы провели в этой комнате весь остаток дня и даже не притронулись к учебникам.
— Я попрошу Уилла перенести завтрашние занятия на более позднее время, — сказал я Линди.
Под вечер она сняла это зеленое платье и сложила его обратно в коробку. Той же ночью я — в свете луны — тайком пробрался наверх, забрал платье и положил его к себе под подушку.
Учитывая мое звериное обоняние, я без труда чуял легкий аромат ее духов. Где-то я читал, что запахи нередко будоражат воспоминания. Всю ночь платье пролежало в непосредственной близости с моим лицом, и я мечтал о том, как держу ее в своих объятиях, и о том, что она тоже желает меня. Но это было невозможно. Она же сказала, что я просто друг.
Но на следующее утро, когда Линди спустилась к завтраку, с распущенными блестящими локонами, я снова почуял этот аромат.
Это подарило мне надежду.
Комната Линди находилась на два этажа выше моей. Как же было трудно уснуть, зная, что она здесь, рядом, спит одна-одинешенька. По ночам я практически ощущал ее тело, скользящее на белых прохладных простынях. Мне хотелось изучить каждую родинку на ее коже. И теперь я просто не мог успокоиться. Мои простыни казались мне такими горячими, временами потными, неприятными. До боли я желал, чтобы она оказалась в моей постели, представлял ее, лежащую в своей. Я засыпал с мыслями о ней, и просыпался — весь мокрый — на простынях, скрутившихся вокруг моих ног. Я представлял, каково это — прижаться к ней всем телом. Безумно хотел дотронуться до нее. В тот день, когда она примерила платье, я обратил внимание на то, что она смягчилась по отношению ко мне. Как бы то ни было, я знал, что накрасилась она для меня.
— Жаль, что мы не можем ходить в школу вместе, — как-то раз после урока сказала Линди. — Имею в виду, что ты не можешь ходить в ту школу, где раньше училась я.
Она произнесла это, и я понял, что она по-прежнему хочет вернуться туда, но и со мной она тоже хотела бы остаться.
— Мне бы понравилось там?
Было уже за полдень. Я — без лишних церемоний — открыл окно, и лучи света коснулись ее волос, отчего они стали отливать золотом. Я хотел было протянуть руку и дотронуться до них, но не стал.
Она задумалась.
— Скорее всего, нет. Там все богатые и высокомерные. Я так и не стала для них своей.
А я стал. Сейчас меня это удивляло.
— Что сказали бы твои друзья, если бы увидели среди них кого-то вроде меня?
— У меня не было там друзей, — улыбнулась она. — Но я уверена, кое-кто из членов родительского комитета выступали бы против тебя.
Я засмеялся, представив себе эту картину. И абсолютно точно знал, о чьих родителях идет речь — нет, они не имели ко мне никакого отношения. Но это одни из тех, кто не пропускают ни одного собрания, всячески помогают школе и постоянно на что-то жалуются. Им до всего было дело.
