И возникает к тому же наваждение, что не от чрезмерного желания ушла сила, а по какой-то другой причине: словно он коснулся чего-то запретно-священного, какого-то табу, и некий бог, охраняющий это священное, наказал его.
Женечка шепчет ласковые слова, пытается помочь — тщетно!
Расстаются, несолоно хлебавши.
Но друзья-то, друзья-то сердцееда на другой день спрашивают! И он горделиво усмехается: о чем, мол, речь, и так все ясно! Требуют подробностей. Он только восхищенно закатывает глаза, а потом отворачивается и нервно курит, поминутно сплевывая от сухости в горле: будто опять неведомый бог погрозил ему пальцем.
Приступает к делу следующий сердцеед. С тем же результатом.
И с тем же последующим уклончивым хвастовством.
Мало того, что мужская сила уходила у них в момент свидания с Женечкой, она к некоторым не возвращалась неделями, месяцами, а то и годами, и они мысленно проклинали это дьявольское существо, хотя никто не попытался чем-то отомстить ей. Боялись.
Ну хорошо, это окружение окрестное, техникумовское, а прочий город, неразборчивый огромный беспардонный город, умеющий и косорылицу какую-нибудь на пьедестал возвести, и чудо природы в грязь втоптать, — чего ж он-то зевал?
А он именно только и зевал — не решаясь. Женечка словно заколдованной была: никто не приставал на улицах, никто не окликал из машин, никто не заигрывал в троллейбусе (а если оказывался лицом к лицу, то, вместо того чтобы исподтишка любоваться, чувствовал непонятную тоску и боль от одного только взгляда на нее — и спешил отодвинуться, отойти, отвернуться).
Природа Женечки не была чрезвычайно жаждущей, но из-за этой вот заколдованности стала понемногу изводить ее. Она ведь сама никакой заколдованности в себе не чувствовала, она казалась себе обычной и нормальной, просто красивой, вот и все. Ей хотелось нежности, хотелось касаний и шепота — как у всех.
Она стала слишком часто думать об этом.
Ей хотелось каким-то образом разомкнуть этот порочный круг. Но как? Не на панель же идти, на улицу то есть, Краковскую, которую называют в городе «улицей красных фонарей», где стоят проститутки, и профессиональные, и подрабатывающие (в том числе, и, увы, немало, из геологоразведочного техникума)!
А почему бы нет? — вдруг возразила она себе однажды.
Только один раз.
Только для того, чтобы разомкнуть этот самый круг.
И она пошла.
Это было весной. Она была в черных чулках и короткой юбке, которой даже не видно было из-под ярко-оранжевой куртки, которая тоже длинной не была.
Три часа бесполезно простояла она там. Она видела, как увозили других, а некоторых успели за это время обратно привезти и опять увезти. Возле нее же машины притормаживали, из машин рассматривали ее — и прочь, прочь, прочь! Почему?!
Но вот наконец одна машина, большая, сверкающая, с затененными стеклами, остановилась. Опустилось стекло, и рука поманила ее.
Женечка смело села в машину, на заднее сиденье, к господину средних лет, относительно приличной наружности. Правда, он был довольно пьян.
— Поехали! — скомандовал господин шоферу.
Машина тронулась.
Господин долго смотрел на Женечку. И взгляд его, сначала мутный, с каждой секундой прояснялся и трезвел.
— Ты кто? — спросил он.
— В каком смысле?
— Во всех! Ты кто?
— Вам имя нужно?
— Нет. Ты кто?
— Что, не понимаете, что ли? — сказала Женечка, стараясь подпустить в голос как можно больше пошлой игривости.
— Не понимаю, — сказал господин.
— Вы зачем меня посадили вааще-то? — стала Женечка изображать профессиональный гонор.
— Зачем я посадил, я знаю. А ты зачем села?
— Сами знаете.
— Неужели? И сколько?
— Расценки типовые.
— Типовые? Не двойной тариф, не тройной?
— С какой стати?
— Поэтому я и спрашиваю: ты кто?
— Я не понимаю.
— И я не понимаю. А я не понимать не люблю. Тормозни! — приказал господин шоферу.
Тот остановил машину.
— Выходи.
— В чем дело, папочка? — загнусавила Женечка.
— Не получается у тебя, девочка. Не знаю, кто тебя послал и зачем, но я лишнего риска не люблю. Будьте здоровы, передавайте привет, — с чрезвычайно вежливостью сказал господин.
— Кому?
— А это вам лучше знать. Привет и наилучшие пожелания!
