Страна вина - страница 145

«Я протестую!» — воскликнул Дин Гоуэр и, собрав остатки духа, устремился к разукрашенной джонке. Но по дороге угодил в большую незакрытую выгребную яму, где жиденькой жижей выбраживало все съеденное и выпитое во время пьянки, а потом выблеванное жителями Цзюго; там же скапливались их испражнения и плавали использованные вздувшиеся презервативы и прочая грязь, какую только можно себе представить. Это было благодатное местечко для зарождения самых разных вирусов, бактерий и микроорганизмов, рай для мух, раздолье для личинок. Он понимал, что это место не должно стать его последним прибежищем, и, чувствуя, что теплая жижа вот-вот зальется в рот, торопливо воскликнул: «Я протестую! Про…» Грязь совершенно бесцеремонно заткнула ему рот, сила земного притяжения неудержимо потянула вниз, и через несколько секунд все идеалы, справедливость, достоинство, честь, любовь и многие другие священные понятия вслед за горемыкой-следователем по особо важным делам погрузились на самое дно отхожего места…

Писатель Мо Янь, мужчина среднего возраста, полный, с жидкими волосенками, глазами-щелочками и кривым ртом, возлежит со сравнительным комфортом на жестком лежачем месте — если сравнивать с жестким сидячим, — и сна у него ни в одном глазу. В составе включили ночной режим освещения, лампочка над головой погасла, и только напольные лампы мерцают слабым желтоватым светом. Между мной и этим Мо Янем немало общего, но и различий хватает. Я вроде рака-отшельника, а Мо Янь — раковина, которую я занимаю. Мо Янь — шляпа, что защищает меня от ветра и дождя, собачья шкура, которую я накидываю, чтобы не продуло холодным зимним ветром, маска, которую надеваю, чтобы соблазнять девиц из приличных семей. Иногда кажется, что этот Мо Янь для меня тяжкое бремя, но от него никуда не деться, как раку-отшельнику не избавиться от своей раковины. Удается это лишь в темноте, да и то ненадолго. Вижу, как он мягко растекается по узкому спальному месту, как беспрестанно ворочается туда-сюда на крохотной подушке его большая голова: за долгие годы писательского труда шейные позвонки окостенели и застыли, поэтому шея поворачивается с трудом. Просто тошнит от этого Мо Яня, что правда, то правда. А в голове у него сейчас ну какая только дичь не крутится: обезьяны, делающие вино и черпающие лунный свет; следователь, схватившийся с карликом; ласточки-салаганы, строящие гнезда из собственной слюны; карлик, приплясывающий на животе красивой женщины; кандидат виноведения, амурничающий с собственной тещей; репортер, снимающий на видео приготовление блюда из младенца; гонорары за рукописи, поездки за границу, ругательства всякие… Никак в толк не возьму: ну какое удовольствие, когда голова у тебя захламлена такой ерундой?

— В Цзюго приехали, Цзюго! — Покачиваясь и постукивая о ладошку компостером, показалась маленькая, тощая проводница. — Цзюго, кто еще не получил билеты — быстренько давайте, быстренько.

В один миг сливаюсь с Мо Янем, он садится на своей полке, я, соответственно, тоже. Живот начинает пучить, шею не повернуть, свободно дышать уже не могу, и привкус во рту жуткий. Ну и грязнуля этот Мо Янь, ни в одну глотку не полезет. Вижу, как он достает жетон из серого пиджака, который носит уже не знаю сколько лет, получает билет, потом неуклюже спрыгивает со своей полки и начинает нашаривать своими невыносимо вонючими ногами, похожими на раков-отшельников, ищущих свои раковины, свои невыносимо вонючие туфли. Пару раз кашляет, торопливо заворачивает в засаленное махровое полотенце, которым вытирает и лицо и ноги, грязную кружку для воды, засовывает ее в серую дорожную сумку, потом тупо сидит несколько минут, уставившись на волосы похрапывающей на нижней полке женщины — агента по продажам с фармацевтической фабрики, потом встает и, пошатываясь, бредет к выходу из вагона.