Спускаясь на перрон, вижу, как пляшут в тускло-желтом свете фонарей белые капли осеннего дождя. На платформе ни души, только неторопливо прохаживаются несколько человек в синих шинелях. В дверях вагонов, молча, съежившись, словно курицы после мучительно долгой ночи, стоят проводницы. В составе тихо, будто там ни души. За ним звонко журчит вода: наверное, заправляют цистерны. Впереди ярко светит прожектор. Рядом с составом какой-то человек во френче обстукивает колеса остроконечным молоточком, как ленивый дятел. Поезд весь влажный, он подшипывает, переводя дух, и блистающие под светом фонарей, разбегающиеся к далеким станциям рельсы тоже мокрые. Похоже, долго шел дождь, но в вагоне я этого не замечал.
«Не думал, что на вокзале в Цзюго будет так тихо и спокойно, настолько тихо и спокойно. Что будет моросить осенний дождь, что будет яркий, теплый, золотистый свет фонарей, что будут поблескивать мокрые рельсы. Что будет такая, чуть прохладная, погода и такой свежий воздух, такой темный подземный переход под железнодорожными путями. В этом есть что-что от маленьких станций, какие встречаются в детективных романах, и мне это нравится. „…Дин Гоуэр идет по подземному переходу под железнодорожными путями, а в ноздрях у него еще стоит густой аромат, исходивший от приготовленного ребенка. По лицу мальчонки с золотистым тельцем блестящими каплями стекает темно-красное масло, а в уголках рта играет таинственная усмешка…“ Провожаю глазами поезд, который, погромыхивая, уплывает все дальше, пока не исчезает за поворотом красный хвостовой фонарь. Лишь после того как откуда-то очень издалека, из ночного мрака, доносится его лязг, беру сумку, спускаюсь в подземный переход и шагаю по его неровному покрытию, слабо освещенному маломощными лампами. Сумка на колесиках, я тащу ее за собой, но она тарахтит, поэтому я закинул ее на спину. Переход оказался очень длинным, мои шаги звучат громче, чем на самом деле, и в душе какая-то пустота… Надо связать приключения Дин Гоуэра в Цзюго с этим подземным переходом. Где-то здесь должен быть тайный рынок, где торгуют „мясными“ детьми, здесь должны обретаться пьяницы, проститутки, нищие, да и полубешеные собаки, и именно здесь он находит важные нити, ведущие к раскрытию дела… Уникальность места действия — важный фактор, он определяет успех произведения, искусный литератор всегда заставляет своих героев действовать в беспрестанно меняющейся обстановке, потому что это не только позволяет скрыть некоторые недоработки автора, но и мобилизует активность читателя в процессе чтения». Размышляя таким образом, Мо Янь поворачивает за угол и видит скорчившегося под потрепанным одеялом старика, а рядом с ним — зеленоватую винную бутылку. «Я почувствовал облегчение, узнав, что нищим в Цзюго тоже есть что выпить. Этот кандидат виноведения Ли Идоу, тоже мне — столько рассказов понаписал, и все о вине да о вине, нет чтобы написать хоть один про нищих. Нищему пьянице не нужны ни деньги, ни еда, он знай только просит выпить, а напьется, и давай песни распевать да плясать, блаженствуя, как небожитель. Странный все-таки тип этот Ли Идоу, — что он, интересно, собой представляет? Как ни крути, надо признать: все эти рассказы, что он прислал, в конечном счете изменили мой собственный роман. Ведь предполагалось, что из моего Дин Гоуэра получится блестящий персонаж, вроде супердетектива Хантера, а он вот превратился в последнего пьяницу и никудышного человека. Писать дальше о Дин Гоуэре уже не получается, поэтому я и приехал в Цзюго: за вдохновением и за тем, чтобы придумать для своего следователя по особо важным делам финал чуть получше, чем утонуть в общественном нужнике».
Ли Идоу он заметил, подойдя к выходу с вокзала. Он каким-то шестым чувством понял, что этот худой, долговязый человек с треугольным лицом и есть кандидат виноведения и одновременно писатель-любитель. И направился в сторону этих больших глаз, посверкивающих пугающим свирепым блеском.
Тот протянул через железное ограждение длинную худую руку:
— Наставник Мо Янь, если не ошибаюсь?
