Но на самом деле в то утро Нуп был полой тревог и опасений. Голод давит и давит, нет соли, одежда в лохмотьях, нет ни единого топора, ни ножа. Француз, спалив деревню Бонгпра, вернулся восвояси и прислал сюда, в горы, взявшего его сторону человека с такими словами: «Ежели люди Конгхоа всем миром вернутся под высокую руку француза, им возвратят в целости топоры с тесаками. Да еще вдобавок пожалуют каждому по чашке соли и новому тесаку. Смотрите сами: разве из деревень, покорившихся французу — а тут вам и Баланг, и Конгми, и Конгзианг, и Харо, — хоть одна голодает? Нет, все они сыты. В этом году француз закончил строить крепости и дороги. Больше никого не будут вызывать на принудительные работы. Зачем же деревня Конгхоа снова ударилась в бега? Где вы возьмете топоры да тесаки, чем расчистите землю? Что будете есть? Может, камни? Или руки свои начнете глодать?»
Люди слушали его, понурясь, обуреваемые мрачными мыслями.
В то утро Нуп поднялся на высокий камень, торчавший посреди сожженной деревни Бонгпра, земляки стояли вокруг камня. Нуп обвел взглядом девяносто лиц, изможденных, бледных от голода.
— Француз сжег и эту деревню, — сказал он, — Теперь им известно, где мы обосновались. Значит, надо опять уходить. Поднимемся еще выше на гору Тьылэй, найдем место получше, поставим там дома, расчистим добрые поля, смастерим побольше ловушек-камнеметов, отобьемся от француза, а там уж придет соль от дядюшки Хо… Француз забрал топоры с тесаками — да не все. У меня остался пяток, столько же и у дядюшки Па, и у дядюшки Шринга. Благо удалось их припрятать. Поделим топоры, тесаки между собой и будем работать по очереди, сменяя друг друга. Не хватит их, обобьем да заострим подходящие камни. Дерево ли, бамбук — можно срубить и камнем. Разве не так, земляки? А придет время, побьем француза, тут-то дядюшка Хо да люди из племени кинь пришлют нам вдоволь топоров, тесаков…
Девяносто человек стояли молча.
Нуп снова обвел их глазами.
— Что ж, кто пойдет со мной и с дядюшкой Па?
Никто не ответил ему ни слова. Они так и стоили понурясь. Но вот поднял голову одни, другой… Они глядели на него, словно спрашивая: «Куда опять ты надумал вести нас?» Девяносто пар глаз, не видевших соли чуть ли не два года, теперь, когда сожжена деревня Бонгпра, а люди все ночи напролет маются без сна, прикорнув меж береговыми камнями да забившись в кусты, — девяносто пар глаз и вовсе поблекли, потускнели. Где нм различить неведомые дали, углядеть верный путь? Девяносто человек протяжно вздохнули.
Но тут старый Па, сгорбленный и понурый, взяв за руку своего сына Туна, медленно зашагал по тропе, уходившей к вершине Тьылэй.
— Что ж, я пойду вперед, — говорил он, минуя недвижно стоявших своих земляков. — Кто решил примкнуть к Нупу, идите следом за мною. Пусть только каждая семья наберет золы со своего пепелища…
Люди, разойдясь к обуглившимся останкам жилищ, усаживались на корточки, сгребали руками пепел сгоревших тростниковых крыш и насыпали в корзины. Ну и глядел на ладони их, вымазанные в золе: да, полной корзины пепла, заменившего соль, хватит семье года на два. Он вспомнил, как Кэм сказал ему на прощанье: «Ты теперь остаешься здесь от Партии вместо меня… Дядюшка Хо, весь народ доверили нам великое дело, и мы должны сделать все, чтобы довести его до конца…»
Наполнив пеплом корзины и падев их на плечи, они молча один за другим устремлялись вслед за старым Па. А огромный валун, стоявший подле околицы, одаривал каждого взглядом, словно приветствуя его и безмолвно ведя счет уходящим: один… двое… трое… четверо… Ровно девяносто — все до единого!
Они поднимались на гору Тьылэй, одолевали кручи, и было им куда труднее прежнего…
Нет уж, нет, француз проклятый!
Ты просчитался! Ты просчитался!
Еще поглядим — я умру раньше тебя
или ты умрешь первым?..
Нуп тоже запел. Ах, как Лиеу любила когда-то слушать голос молодого парня, что долгими месяцами с усердием и тщанием состругивал бамбуковые волоконца и плел ей в подарок прекрасный пояс «тюм». Был этот голос в ту пору легок и силен, точно крылья птицы фи, рассекающие на заре первые лучи солнца. Сейчас время изменило его: хоть был он по-прежнему силен, но стал резче, ниже и тверже и звучал как вызов, брошенный врагу:
