Хранители Уровня не захотят выслушать Шувалова, как ученого, потому что не в состоянии понять всю меру опасности. И как преступника — потому что преступление его заурядно и не опасно.
А какое преступление тут — самое страшное?
Везде и всегда самым страшным будет убийство. Лишение человека жизни.
Шувалов содрогнулся, представив себя убивающим человека. Ничего более дикого, противоестественного, невозможного быть не могло. Кажется, он не зря оказался у психиатров: сознание его ушло от нормы.
Но если нет другого способа обратиться к правителям этого мира, чтобы спасти множество других людей, живущих здесь, дать им время, чтобы они ушли под землю, успеть вызвать помощь из мира великой Земли? Если другого способа сейчас, здесь он не видит, а делать надо именно сейчас и именно здесь?
Ты не в состоянии, сказал Шувалов себе. Не можешь. Как бы ни признавал необходимость чего-то подобного — не сможешь, ты, хороший, добрый, слабый современный человек.
Постой. Но ведь, собственно, смерть человека тебе и не нужна. Тебе нужно, чтобы твоим намерениям поверили, — этого, пожалуй, будет вполне достаточно.
Надо только правдоподобно изобразить. Если бы еще знать, как это делается…
Шувалов встрепенулся, услышав шаги.
Дверь отворилась. Астроном заходил спиной: руки его были заняты — он тащил стопку книг и еще что-то, какой-то чемодан или ящик — деревянный, плоский.
Ящик!
Шувалов не дал ему повернуться. Рванул ящик. Астроном стал медленно поворачиваться. Шувалов зажмурился и, с искаженным лицом, ударил астронома деревянным чемоданом.
Кажется, астроном вскрикнул. Шувалов ударил еще раз. Он Даже не хотел этого, получилось как-то само собой.
Ящик развалился: был он сделан из тоненьких досочек. На пол посыпались какие-то стеклышки, проволочки, планки…
Прикрывая затылок руками, астроном убегал по коридору. Шаги его были неверны. Он кричал — почему-то негромко, словно стесняясь.
Шувалов, пошатываясь, подошел к прибитому к полу стулу. Сел. Уронил голову на руки. Его мутило и хотелось плакать, как если бы он был еще совсем маленьким…
* * *
Солнце здесь уже взошло, когда два катера повисли над лесом в поисках удобного для посадки места.
Что-то двигалось внизу. Люди, и немало. Больше, чем их оставалось здесь, когда капитан с Анной сели в катер и взлетели к кораблю.
Малый катер приземлился первым.
И сразу же в колпак ударила тяжелая стрела.
Это была еще не война. Просто власти, видимо, зачем-то послали своих людей сюда — может быть, чтобы выставить, наконец, охрану вокруг запретного холма, — и пришедшие наткнулись на ребят, ожидавших тут моего возвращения. К счастью, огнестрельного оружия у нагрянувшего войска не было, хотя, как выяснилось несколько позже, вообще-то оно у них существовало. И вот атакующие швыряли из арбалетов стрелы чуть ли не в руку толщиной, а парни метали в них сучья и разный мусор. Все это делалось так, словно главной задачей и нападавших, и оборонявшихся было — ни в коем случае не задеть ни одного человека, так что убитых в схватке не было, и раненых тоже. Как мы убедились впоследствии, стычки на этой планете, и так весьма редкие, скорее всего напоминали шахматные партии, где шансы сторон подсчитывались по определенным правилам и набравший больше очков объявлялся победителем. По-моему, вовсе не так глупо, как может показаться на первый взгляд.
Пока что потасовка шла с переменным успехом, и я не знаю, к какому результату привела бы эта, пользуясь терминологией моего времени, странная война, — но тут подоспели мы.
Правда, в игру мы вступили не сразу. Над полем брани наши катера проскользнули так стремительно, что сражающиеся нас просто не успели заметить, а попавшая в катер стрела была направлена вовсе не в нас, а просто в сторону — подальше от живых людей. Мы посадили катера в сторонке, рассудив, что рисковать машинами не стоит ни в коем случае.
Но и очутившись на твердой земле, мы вступили в дело не сразу, потому что возникла проблема морального порядка: а следует ли нам вообще ввязываться в чужую драку, какое право мы имеем на такое вмешательство? В конце концов, у этих людей были свои проблемы, свои законы и обычаи, а мы, незнакомые ни с тем, ни с другим, ни с третьим, могли, пожалуй, больше напортить, чем помочь. Впрочем, тут нужна оговорка: такого рода мысли возникали вовсе не у всех членов экипажа, и даже не у большинства. Для Георгия и Питека таких проблем вообще не существовало: драка оставалась дракой, и мужское достоинство требовало немедленно в нее вмешаться. Уве-Йорген, продукт куда более поздней цивилизации, был военным по профессии, и для него сражение было единственной возможностью использовать знания и опыт, которыми он обладал. Мысль о невмешательстве пришла в голову Никодиму, и я сначала поддержал его.
