— Я думаю вот что. В момент, когда наблюдения покажут, что вспышка назрела, надо, чтобы корабль все же выполнил свою задачу — независимо от всего остального. Такой вариант тебя устраивает?
— Да. Если только положение будет действительно безвыходным.
— Это установит Аверов с его кухней. Ты согласен?
— Установит-то компьютер, — сказал я, — но рядом с ним будет Аверов. Ты что, хочешь замкнуть компьютер непосредственно на установку?
— Это полдела. Для того чтобы действовать, корабль должен выйти в атаку, ты это прекрасно знаешь. Меня ты забираешь с собой, хотя у меня рука не дрогнула бы.
— Гибкая Рука — тоже не из тех, кто струсит.
— Согласен. Сейчас они в Садах памяти. Давай через полчаса встретимся у Руки. Годится?
Я подумал, что Уве-Йорген и тут пытается овладеть инициативой. Но не было причин осаживать его, и я позволил себе лишь самую малость.
— Через сорок минут, Рыцарь.
Он кивнул:
— Я могу идти?
— Уве…
— Ульдемир?
— Почему ты не спросишь ничего о той девушке?
Я сказал так потому, что мне вдруг страшно захотелось поговорить о ней — с кем угодно.
Он покачал головой:
— У нас не было принято обсуждать с начальниками их личные дела. Понимать службу — великая вещь, Ульдемир.
Странные все же существовали между нами отношения, свободные и напряженные одновременно, дружеские — и в чем-то враждебные. Часто мы в своих словесных схватках бродили по самому краю пропасти, которую видели только мы одни; это было только наше — пока, во всяком случае. И, пожалуй, без этого нам было бы труднее.
— Разве службу кто-нибудь понимает? — улыбнулся я.
— Гм, — сказал Уве-Йорген.
— Прости, Рыцарь. Строй — святое место, не так ли?
— Именно.
— Значит… через тридцать пять минут, — сказал я, выходя.
* * *
Анна спала в моей каюте на широком капитанском диване — она даже разделась, как дома, и за это я опять мысленно похвалил ее. Я убавил освещение до сумеречного, сел в кресло и долго смотрел на нее — не как на желанную женщину, а как смотрят на спящего ребенка. Смотрел, не думая, не пытаясь ни опуститься в прошлое, ни подняться в будущее. Не думая о том, не произошло ли час назад между нами в этой самой каюте что-то непоправимое, потому что для каждого действия есть свое время, мы только не всегда верно угадываем его — или неверно вычисляем… Я просто смотрел, и мне было хорошо, как только может быть хорошо человеку. Тут, как и в спасении людей, нельзя было настраивать себя на возможность неудачи. Только хорошо, только хорошо могло быть — и никак не могло быть плохо.
Так просидел я полчаса. Потом встал и вышел, стараясь ступать неслышно. Жизнь, думал я, шагая по палубам тихого корабля. Она началась еще до того, как я родился, такая жизнь, и вот продолжается сейчас, через тысячелетия. Дела, дела — и любовь в антрактах. Перерыв на обед. Перерыв на любовь… когда-то все дела делались в перерывах любви. И, наверное, получалось лучше, а не хуже.
Но слишком серьезные дела у нас сейчас — жизнь и смерть. И если бы еще только наша… Но ты больше не уйдешь, Анна, милая, у нас теперь все будет пополам — и жизнь, и смерть. Любая половинка этого, а больше нечего предложить тебе.
* * *
— Итак, Рука, корабль изготовлен к походу. Установка заряжена, звезда все время в прицеле, Аверов непрерывно следит за нею, а большой компьютер…
— Кто из нас инженер, Ульдемир, — спросил Рука, — и кто из нас лучше разбирается во всем этом? Может быть, ты хочешь, чтобы я объяснил тебе, как действует установка и как в это время следует вести корабль? Ты готов слушать?
Уве-Йорген, что сидел рядом, чуть улыбнулся. Я нахмурился: со мной разговаривал инженер, а мне инженер сейчас не был нужен. Мне нужен был индеец.
— Рука, — сказал Рыцарь негромко. — А что ты видел в Садах памяти?
— О, — сказал Рука и помолчал, опустив веки. — Многое. Моих вождей и моих детей. И разговаривал с ними. Я был на охоте, и стрелы мои попали в цель. Он снова помолчал. — И потом я снова стоял на тропе войны. Как в тот день, когда меня забрали сюда. Я стоял, стрела летела в меня из засады, и я знал, что она попадает, знал еще за полсекунды до того, как тот спустил тетиву… — теперь в его голосе, негромком и монотонном, чувствовалась ярость, и я воспользовался этим.
