Но капитал не дозволял взойти. И долгих десять лет серый дом, с двумя лестницами, черной и белой, с крутоверхим нахальным подъездом, с шестью окнами по фасаду, мутил самоплясовские сны.
Строительная эпопея сломала его жизнь пополам. Базарным волком глядел он на первый камень, спускаемый в фундамент под водосвятие. Седым сухим старичком, в теплых валяных сапогах со срезанными голенищами и черном суконном сюртуке, поднялся он по чердачной лестнице пощупать стропила.
Стропила ему понравились — в сухом чистом дереве Самоплясов знал толк. Шел сентябрь 1916 года.
Время опередило коммунистов и извело буржуя: Николай Иванович Самоплясов помер своей смертью через месяц, простудившись и изойдя долгим мокротным кашлем на Вятке, осматривая перед покупкой очередную невинную дубовую рощу.
Дом о четырех этажах этой вестью не опечалился. Его миновали стороной культы личностей, он увильнул от репрессий. Пережил волюнтаризм и застой. Юннащие коммуналки, казалось, вот-вот заставят его каменные стены вздуться, и он лопнет, как воздушный шар увлекшегося пацана. Но в 1987 году давление вдруг спало. Зажившихся постояльцев выбросило на окраину: Братеево, Бибирево, Теплый Стан. А в расправившиеся деревянные перекрытия вгрызся МЖК.
Программист Вова, обстоятельный и умный мужик, быстро научился мешать лопатой цемент и резво бегать по лесам. Он работал двенадцать часов в день. Откуда только сила бралась в этом долговязом очкарике? Вовин недюжинный интеллект не позволил его обмануть, как безжалостно были обмануты многие; он действительно вселился в уютную квартирку на втором этаже.
Но нажитая астма быстро увела его в другой дом, с белыми стенами внутри и снаружи. Там страшно ночами и одиноко днем. Но и там Вова не задержался; а следующий его дом, который мы сами себе не строим, оказался далеко за Окружной. Вдова не смогла похоронить Вову в Москве. А кремировать не захотела.
Квартиру она сдавала, а потом, измучившись ожиданием неподъемного телефонного счета вслед съехавшему постояльцу, решила продать.
К этому времени она освоилась с жизнью в подмосковном Дмитрове, завела там себе работу и подружек. Да и дети после центровой томной бледности закраснели вдруг спелым румянцем. Им уже не хотелось возвращаться на чахлую траву топтаных газонов, травленную бензиновым свинцом и собачьей мочой.
А Лехины родители решили, что пора Леху женить. Тайные визиты Аллочки, периодически забывавшей свои пилюли в ванной комнате на видном месте, наводили на мысль, что к этому все идет. Они предпочли бы подарить жилье на свадьбу. Но дальняя родственница, продававшая квартиру своим подешевле из-за боязни огласки, ждать не пожелала.
Лехин клан не был богат. Однажды, вернувшись со свадьбы крестника, куда Леха не пошел, потому что не видел его уже лет десять, Лехина мать сказала: «Какой крутой у невесты отец! Представляешь, вокруг него постоянно три телохранителя». На что Лехин отец заметил: «Мужик дошел до такой жизни, что на свадьбу к родной дочери без трех амбалов прийти не может. А то ведь убьют». Подумав, вспомнив его серое лицо с вытаращенными глазами, добавил: «Непременно убьют».
Поэтому Лехин клан не был богат. Но Лехин клан и не был беден — и через месяц Вовина вдовушка отнесла тугой конверт в банк. Она знала, что Вова был бы доволен ею.
Вот именно в этой скромной двухкомнатной квартирке с высокими потолками и удачной планировкой на втором этаже серого дома в центре Москвы в пять часов ожил будильник. Сквозь сон слушая его писк, Леха попытался вспомнить, зачем же это ему в такую рань вставать.
Сон был бестолковый: стоял, как дурак, перед своей дверью и не мог войти. Потому что на руках держал женщину. Пожалуй, все-таки девушку. Держал так неудобно, что не мог высвободить руку и взять ключ. А положить ее на пол было отчего-то стыдно. Руки устали, хотелось домой.
Наполовину она — Аллочка. Наполовину — Инфекция. Тут Леха вздрогнул и рывком сел на постели.
В щель штор лился яркий свет. Черные цифры на сером табло мигали 5:04. синтез: Это пять часов вечера. Надо вставать, потому что в шесть в синем зале «Ландыша» соберутся друзья на его день рождения.
