Графиня. Потому что он отдалил тебя от меня, а я не в силах это вынести, не в силах вынести. Это сводит меня с ума, делает меня больной, так как я чувствую, что все, чем вы занимаетесь, все это против меня. И сегодня опять, в полдень я увидела его прячущим какую-то бумагу, и никто из вас не мог смотреть мне в глаза: ни он, ни ты, ни Саша! Все вы что-то скрываете от меня. Да, я знаю, я знаю, вы сделали что-то недоброе мне.
Толстой. Я надеюсь, что Бог убережет меня, стоящего у могилы, от того, чтобы я сознательно сделал кому-нибудь зло.
Графиня (со страстью). Значит, ты не отрицаешь, что вы сделали тайком... что-то против меня. О, ты же знаешь, что не можешь лгать мне, как другим.
Толстой (сильно вспылив). Я лгу другим? И это говоришь мне ты, из-за которой я предстал перед миром лжецом. (Сдерживая себя.) Но я надеюсь, что сознательно грех лжи я не совершил. Возможно, мне, старому человеку, не дано все время говорить только правду, но все же, думаю, что лжецом, обманщиком людей я из-за этого не стал.
Графиня. Тогда скажи, что вы сделали, что это было за письмо или бумага... не мучай меня более...
Толстой (очень мягко, подойдя к ней). Софья Андреевна, не я мучаю тебя, ты сама мучишь себя, потому что больше не любишь. Была бы у тебя любовь ко мне, было бы и доверие ко мне — доверие даже тогда, когда уже не понимаешь меня. Софья Андреевна, я прошу тебя, всмотрись в себя: сорок восемь лет живем мы с тобой вместе! Может быть, эти многие годы нашей совместной жизни не прошли бесследно, может быть, у тебя все еще сохранилось немного любви ко мне: теперь возьми, прошу тебя, эти искорки и раздуй огонь, попытайся опять стать такой, какой так долго была для меня, любящей, доверчивой, нежной и преданной; так как иногда, Соня, мне становится страшно, так изменилось твое отношение ко мне.
Графиня (потрясенная и взволнованная). Я не знаю, какой я стала. Да, ты прав, уродливой стала я и злой. Но кто смог бы выдержать такое, видеть, как ты терзаешь себя, стараясь быть больше чем человеком — наблюдать это яростное, это греховное стремление жить с Богом. Так как грехом, да, грехом является это — высокомерие, надменность, а не смирение — желание слишком приблизиться к Богу и искать истину, в которой нам отказано. Раньше, раньше все было хорошо и ясно, мы жили как все другие люди, честно и чисто, у нас была своя работа, было свое счастье, дети росли и наступающая старость не пугала нас. И внезапно, тридцать лет назад, поражает тебя это ужасное ослепление, эта вера, которая делает несчастным и тебя, и всех нас. И как мне быть, если я и сейчас не понимаю, какой смысл в том, что ты топишь печь, и носишь воду в дом, и шьешь скверные сапоги, ты, которого мир любит как великого писателя. Нет, у меня никак не укладывается в голове, почему наша ясная жизнь, трудолюбивая и экономная, тихая и простая, почему она внезапно стала грехом перед другими людьми. Нет, не могу я это понять, не могу, не могу.
Толстой (очень мягко). Видишь ли, Соня, как раз это я и говорил тебе: там, где мы не понимаем, именно там должны мы силой любви доверять. Это справедливо и в отношениях с людьми, и в отношениях с Богом. Неужели ты думаешь, я приписываю себе знание конечной правды? Нет, я верю лишь тому, что то, что так честно и истово делается, из-за чего так жестоко страдают, то не может совсем не иметь смысла и значения перед Богом. Так попытайся и ты, Соня, немного поверить мне в том, что ты уже более не понимаешь, доверься, по крайней мере, моей воле к правде, и все, и все станет сразу хорошо.
Графиня (беспокойно). Но ты скажешь мне тогда все... ты расскажешь мне все, что вы сегодня делали?
Толстой (очень спокойно). Все расскажу, ничего не хочу более скрывать и делать тайно в те немногие дни, что осталось мне прожить. Я жду лишь, когда Сережа и Андрей вернутся, тогда я всем вам откровенно скажу, к какому решению пришел в эти дни. А пока оставь свои подозрения, не шпионь за мной — это моя единственная просьба, Софья Андреевна, выполнишь ли ты ее?
Графиня. Да... да... непременно... непременно...
