Саша. Я поеду с тобой.
Толстой. Нет. Ты должна пока остаться, успокоить ее... ведь она потеряет голову... о, как будет она страдать, бедная!.. И виновник этих страданий — я... Но я не могу по-другому, я не могу более, иначе я задохнусь здесь. Ты останешься здесь, пока не приедут Андрей и Сережа. Только тогда поедешь вслед за мной, сначала поеду в Шамардино, в монастырь, чтобы попрощаться с сестрой, так как чувствую, пришло время прощаний.
Торопливо возвращается Душан.
Душан. Лошади запряжены.
Толстой. Теперь собирайся сам, Душан, захвати с собой эти бумаги...
Саша. Но, папá, ты должен взять шубу, ночью очень холодно. Я сейчас быстро соберу тебе теплую одежду...
Толстой. Нет, нет, ничего больше не нужно. Боже мой, нам нельзя медлить... я не желаю больше ждать... двадцать шесть лет жду я этого часа, этого знака... быстрее, Душан... нас может кто-нибудь задержать, помешать нам. Вот бумаги, возьми их, дневник, карандаш...
Саша. А деньги? Я сейчас принесу...
Толстой. Нет, никаких денег! Я не хочу более касаться их. Меня знают на вокзале, мне дадут билет, а потом поможет Бог. Душан, быстрее, идем. (Саше.) Слушай, передай ей это письмо: это мое прощание, да простит мне она его! И напиши мне, как она перенесла мой отъезд.
Саша. Но, папá, как же писать тебе? Едва я назову на почте твое имя, они сразу же узнают, где ты находишься, и помчатся за тобой. Тебе надо взять какое-нибудь другое имя.
Толстой. Ах, вечно лгать! Вечно лгать, вечно унижать свою душу всякими тайнами... но ты права... Пойдем же, Душан!.. Как хочешь, Саша... Это только к добру... так как же мне называться?
Саша (задумываясь на мгновение).. Все депеши я буду подписывать фамилией Фролова, а тебя буду называть Т. Николаевым.
Толстой (в лихорадочной спешке). Т. Николаев... хорошо, хорошо... Ну, будь здорова (обнимает ее). Т. Николаев, говоришь, так должен я называться. Еще одна ложь, еще одна! Ну, Бог даст, это будет последней моей неправдой перед людьми.
Торопливо уходит.
Через три дня (31 октября 1910 г.). Зал ожидания вокзала на станции Астапово. Справа большая застекленная дверь ведет на перрон, слева дверь поменьше — в квартиру начальника станции, Ивана Ивановича Озолина. На деревянных скамьях у стен и вокруг стола сидят пассажиры, ожидающие скорого поезда из Данкова: бабы в платках спят, мелкие торговцы в тулупах, несколько человек из городских, чиновники, купцы.
1-й пассажир (читает газету, внезапно произносит громко). Это он отлично проделал! Замечательную штуку выкинул, старик! Никто от него такого не ожидал уже.
2- й пассажир. Что случилось?
1-й пассажир. Удрал он из своего дома, Лев Николаевич, и никто не знает куда. Ночью собрался, натянул сапоги, надел шубу и так вот, ничего не взяв с собой, ни с кем не попрощавшись, уехал со своим доктором, Душаном Петровичем.
2-й пассажир. А старуху оставил дома? Не шутка для Софьи Андреевны. Ему, должно быть, сейчас восемьдесят три. Кто бы мог подумать о нем такое, и куда, говоришь ты, он поехал?
1-й пассажир. Это хотели бы знать и его домашние, и газетчики. Теперь они телеграфируют во все концы. Один будто видел его на болгарской границе, а другие говорят о Сибири. Но никто не знает правды. Здорово обделал он это дельце, старик!
3-й пассажир (молодой студент). Как говорите вы? Лев Толстой уехал из дома? Дайте, пожалуйста, газету, я сам прочту. (Просматривает газету.) Это хорошо, очень хорошо, наконец-то он решился.
1-й пассажир. А чего здесь хорошего?
3-й пассажир. Потому что стыдно стало ему жить вопреки своим убеждениям. Долго принуждали они его корчить графа, лестью душили его голос. Наконец-то сможет теперь Лев Толстой говорить с людьми свободно, от всего сердца, и, Бог даст, мир узнает от него, что происходит здесь в России с народом. Да, это хорошо, счастье для России, что этот святой человек наконец-то спас себя.
2-й пассажир. А возможно, все, что болтают здесь, и неправда, возможно... (оглядывается, не подслушивает ли его кто-нибудь, и шепчет), возможно, они просто так подстроили с газетами, чтобы сбить всех с толку, а на самом деле арестовали его и выслали...
