- Бдынь! Бдынь! Бдынь! – глухо запела тетива. Выбиваю ближайших преследователей. Какая жалость, хоть плач… Лошадей жалко, а не всадников. Выбиваю я их. Ведь мне сейчас нужно репутацию свою реабилитировать, что не убийца я. Вижу, как стрелы входят почти по оперенье в конские груди, ноги лошадей подкашиваются и всадники летят кубарем, через конские головы. Жалко… Жалко, что следом подоспевшие всадники не успевают понять, что происходит. А мне их подпускать близко для интимного общения никак нельзя. Вторая часть марлезонского балета…
- Бдынь! Бдынь! Бдынь! Бдынь! – защелкала тетива. Еще четверо летят кубарем. Ага! Дошло?!! Всадники придерживают коней и хватаются за луки. Собрались делать из меня ёжика. Пора! Я поднимаюсь на стременах и ору что было силы:
- Я не желаю вам зла, и в гибели аула я не виноват! Но убью каждого, кто попытается меня убить! Если вы не трусливые шакалы и среди вас есть батыр, который не побоится сразиться со мной один на один! То я жду!
Так и есть… может они шакалов и не видели, те обитают несколько южнее, то слова про трусливых их зацепило. Что-то кричат. Ага! Едет один. Вон как коня пришпорил! Копье наизготовку. И этого батыра совсем не смущает, что копья у меня нет и рыцарский турнир не совсем по правилам. Ну, откуда же ему знать про турниры? Простим на первый раз. Подхватив щит левой рукой, правой тяну саблю из ножен и пинаю Матильду. Давай родная, не подведи! Тыг-дык, тыг-дык, тыг-дык, тыг-дык… Бум!
Копье батыра бьет и уходит вскользь по выпуклому щиту, я приподнимаюсь на стременах и отмахиваюсь саблей, одновременно с движением руки бухаюсь задницей обратно в седло, что лошадь аж приседает. Меня обдает брызгами теплой, соленой крови. Чувствую её на лице и на губах. Конь батыра по инерции пробегает вперед, и оказывается уже у меня за спиной. Раздается глухой стук упавшего тела. Звук не громкий, но в оглушительной тишине, нарушаемой только стрекотом кузнечиков, он кажется вызывающим. И секунду длившаяся тишина прерывается криками преследователей.
- Наркескен!
В первое мгновение я не понял о чем это они? И лишь когда крики повторились, догадался. Говорили не обо мне, а моей сабли.
- У него наркескен!
Обзывали её «разрубающей верблюда». Но это они зря, сабля как сабля. Подумаешь булатная, у меня получше были. Неужели лошадь противника зацепил? Быстро оглянувшись, увидел, что лошадь цела, а на земле в метрах пяти друг от друга лежат две половинки тела всадника.
***
На лысом бугорке, который возвышался в степи в ста шагах от зарослей камыша, было сухо. Утренний дождь промочить его не успел, потому, как вода с него стекала. А если какие капли и успели впитаться, то ветерок и солнце их сразу и высушили. Следопыт пристроился на вершине небольшого холма и, зажав между коленей кобыз, неуверенно провел смычком. Смычок более походил на маленький лук для гномов, чем на скрипичный смычок. Хм… Сейчас Газарчи поймал себя на мысли, что он точно знает как выглядит смычок скрипки. И даже сама скрипка. Память услужливо предоставила ему картинку, как он заглядывает через эфу внутрь скрипки и читает выжженное на нижней деке клеймо «Antonius Stradivarius Cremonensis Faciebat Anno 1784». Скрипка была неплохая, но явная подделка. Стридивари умер в 1737 году. А кто-то тихо шептал следопыту на ухо, что это дерево так под клеймом прогорело, а на самом деле, на клейме была цифра 3 а не 8….И все же, все же… Картинка в голове стерлась, словно кто провел ладонью по запотевшему стеклу. Следопыт совершенно не помнил, играл ли он на кобызе до того, как потерял память, или держит его впервые? Все-таки домбра более привычна, а кобыз инструмент шаманский, первая скрипка, созданная человеком в незапамятные времена.
Неуверенно, но с нажимом Газарчи провел смычком, и кобыз отозвался бархатно-густым сочным тоном. Потом еще раз, затем еще… Потихоньку кобыз зазвучал. Смотря на красный диск заходящего солнца, следопыт играл. Играл, не задумываясь о том, что да как нужно делать, как прижимать струны на кобызе, как водить смычком. Мелодия сама лилась из души, простая, как вой ветра, но вместе с тем и сложная. Потому, что в этой мелодии слышались и плач ребенка, и успокаивающая колыбельная матери, и вой волков, и скрип дерева на ветру, свист летящих стрел, и стон умирающих, и топот копыт, и шум камыша, хруст снега, и звуки проливного дождя. И так с начала и до конца, от криков новорожденного, до скрипучего голоса умирающего, от весенней цветущей степи, до воя метели зимой. И снова, и снова играл Газарчи, чувствуя, как вместе с грустными звуками мелодии разрывается и плачет его душа, потому, что все повторяется вновь и вновь. Человек рождается с болью, и с болью же умирает. И ничто на свете не может изменить этот путь от колыбели до могилы. И хотя разум знает это, но душа протестует, ведь смерть прерывает всё, к чему стремится человек, делает его жизнь бессмысленной. И от того мелодия кобыза полна горечи и грусти.
