Когда контролеры ушли, мы осмотрели печати.
— Проще простого снять эти печати и положить в чемодан еще что-нибудь, — сказала я. — А потом снова приклеить их хорошим клеем. — Я подергала печать за уголок. Она и в самом деле легко снималась.
— Оставь, пожалуйста, — сказал отец, — нам больше ничего не нужно. Да и уезжаем мы, вероятно, ненадолго.
Его неистощимый оптимизм заразил нас всех. Я часто спрашивала его, что он думает о нашем положении, спрашивала нарочно, зная, что его ответ успокоит меня. Когда мне становилось страшно от слухов о событиях в Польше, он всегда говорил: "Все обойдется". Не знаю, действительно ли он так думал или просто хотел ободрить нас.
— Видишь ли, — пояснил он, — им, конечно, нужна молодежь для военной промышленности, ведь все молодые немцы в армии. А старые и пожилые евреи должны переехать в Амстердам. Там устраивают новое гетто. Образуется большая еврейская община.
— Будем надеяться, что осталось недолго, — сказала мама. Я поняла, что она думает о Бетти.
"У меня все хорошо, — писала Бетти в открытке, которую мы получили через несколько дней после облавы. — Не беспокойтесь обо мне".
Если все это продлится не очень долго, она выдержит. "Она крепкая и здоровая, — говорили наши знакомые, — она пробьется".
После отъезда родителей мы с Лоттой вышли в коридор и осмотрели печать на дверном косяке. Из-за этой печати комната сразу стала таинственной. Как будто там было спрятано нечто такое, чего нам видеть не дозволялось.
— Давай войдем, — сказала Лотта.
Ногтем она разрезала печать как раз по дверной щели. У нас было такое чувство, словно мы входим в чужую комнату. Осторожно, точно опасаясь, что нас кто-нибудь услышит, мы обошли вокруг стола и, не трогая стула, выдвинули ящик.
— Они все описали, — шепнула Лотта. — Мы отсюда ничего не можем взять.
Я переставила с места на место маленькую вазочку.
— Выходит, все это уже не наше, — шепнула я в ответ. — Почему?
— Потому что они всюду все прибирают к рукам, — ответила Лотта.
Мы вышли из комнаты, оставив на двери разрезанную печать.
— Не понимаю, как ты могла столько месяцев пролежать в постели, — сказал мне как-то Дав.
Мы уже несколько недель не снимали пижам, а иногда по целым дням не вставали с постели, потому что ходили слухи о проверке постельного режима на дому у тех, кто представил медицинские справки.
— А что делать, — ответила я, — если заставляют.
— Да, — согласился он, — тут, пожалуй, и привыкнешь. Это то же самое, что носить звезду или обходиться без радио.
— В больнице я по крайней мере чувствовала, что это делается для моего же блага, — продолжала я.
— Послушай, ты не одолжишь мне теннисную ракетку? — вдруг услышала я голос с улицы. Калитка в сад была открыта. Над изгородью виднелась голова дочери нашего соседа. Она, улыбаясь, смотрела на нас.
— Да, конечно, — крикнула я в ответ.
Она перелезла через изгородь и спрыгнула в наш сад.
— Как здорово, — сказала она, отряхивая песок со своей широкой цветастой юбки.
— Мне она не нужна, — повторила я, — можешь спокойно взять.
— Вы ведь все равно сейчас не играете?
— Нет, — ответил Дав. — Сейчас не играем.
— Как говорил доктор, — обратилась она ко мне, — тебе еще нельзя играть.
— Вот именно, — сказала я. — Пойдем в мою комнату.
Мы поднялись наверх. Пока я искала в шкафу ракетку, девушка принялась рассматривать мои книги.
— Какая прелесть! — воскликнула она.
Я обернулась, решив, что она имеет в виду какую-то из книг, но в руке у нее была фаянсовая кошечка.
— Хочешь, возьми ее себе, — предложила я. — Мы теперь здесь все равно надолго не останемся.
— С удовольствием, — сказала она. — Жаль, если ты бросишь все эти красивые вещицы на произвол судьбы.
— Правда, — кивнула я. — Возьми еще что-нибудь.
Она обошла комнату, взяла вазочку, деревянную кружку, старинную медную шкатулочку и еще несколько мелких вещиц.
— О, — вдруг воскликнула она, — какая сумочка!
Она положила все, что было у нее в руках, на столик и взяла кожаную сумочку, висевшую на спинке стула. Осмотрела ее со всех сторон, открыла и выложила содержимое на скатерть.
— Вот, — сказала она, — сюда я все и уложу. Очаровательная сумочка.
