На улице тем временем совсем стемнело, и Миклош включил свет.
— Я не хочу вмешиваться в ваши семейные дела, — сказал он, снова садясь на стул, — но мне кажется, что в смерти вашей матери виноват не один отец. Я это и Жоке говорил. И потом, ни одна женщина не имеет права лишать себя жизни из-за того, что муж изменил ей с другой, тем более если у нее есть дети.
— Наверное, вы нравы, — согласился с ним Эндре. — По мама была так больна! Да и вряд ли она хотела умереть. Она собиралась лишь немного припугнуть отца, да не рассчитала.
— Это, пожалуй, похоже на правду. Вчера я разговаривал с вашим отцом. Он довольно оригинально, но как-то странно мыслит. Он долго излагал свое мнение о нашей армии и офицерском корпусе, а когда кончил, то мне показалось, что он и сам-то не верит в то, что говорит. А если в какой-то степени и верит, то путает многие важные понятия... Во всяком случае, мне он заявил, что не очень обрадовался бы, если бы я сделал Жоке предложение.
— И какие же возражения он привел?
— Лично против меня никаких. Он невысокого мнения об офицерах вообще, и, само собой разумеется, эта его точка зрения распространяется и на меня.
По лицу Эндре пробежала слабая улыбка.
— Жока говорила мне, товарищ подполковник, что вы не только любите художественную литературу, но и неплохо разбираетесь в ней. И знаете, что я ей ответил? Я сказал, что если человек не только любит литературу, но и разбирается в ней, а сам выбирает для себя военную профессию, то с ним, по-видимому, не все в порядке...
Миклош громко рассмеялся:
— Нечто похожее мне уже приходилось слышать. Если исходить из вашей концепции, то вы не можете стать офицером...
— Ни в коем случае! Я пробыл в армии всего-навсего несколько месяцев, но и они оказались для меня довольно тяжелыми. А сколько мне еще служить! Нет, военная служба не для меня...
Эндре говорил и удивлялся, что так откровенно беседует с человеком, которого несколько дней назад чуть было не ударил. Подполковник ему чем-то нравился. Он инстинктивно чувствовал, что может довериться Лонтаи, что тот не подведет.
Миклош со своей стороны тоже заметил, что Эндре очень изменился по отношению к нему, и в душе радовался этой перемене.
— Скоро весна, — сказал он, — а весной всегда легче и настроение улучшается.
— Мне и весной легче не станет. Я имею в виду не физические нагрузки, а, так сказать, моральные. Мне, знаете ли, трудно свыкнуться с мыслью, что я постоянно должен выполнять чьи-то приказы, что даже двигаться я не могу так, как хочу, а обязательно должен сделать первый шаг с левой ноги, что петь обязан даже тогда, когда мне этого совсем не хочется. До сих пор мне непонятно, почему в своей прикроватной тумбочке я не могу положить собственные вещи так, как хочу, и почему в ней должны находиться только те предметы, которые перечислены в описи, почему я не могу расстегнуть пуговицу на воротнике, если мне жарко, а если холодно, почему самостоятельно не имею права надеть шинель, почему я должен мыть пол в коридоре даже в том случае, если он чист, и так далее. Я мог бы продолжить, но вы и так поняли, что я имею в виду.
— Да, все это не очень приятные вещи, — согласился Миклош, — но солдат к этому довольно быстро привыкает, а позже многое выполняет почти автоматически. И потом, это, так сказать, лишь детали, а отнюдь не смысл военной службы.
— Смысл, товарищ подполковник, скрыт где-то глубоко. Иногда мне кажется, что нас затем и призвали в армию на два года, чтобы доказать, что военная служба не мед. Но нельзя убеждать принуждая. Я, например, твердо убежден в том, что младший сержант Бегьеш никогда не воспитает ни одного сознательного солдата, а, напротив, только пробудит у нас неприязнь к военной службе.
— Вы, дружище, видите все в черном цвете. Однако один младший сержант — это не все командиры и не вся армия...
Эндре попросил у подполковника сигарету, закурил и задумался: «Вот начнется война, и тогда станет ясно, кто из нас прав. А эти, что сидят в министерстве, знают жизнь войск только по донесениям, которые получают из частей, но порой не имеют представления о том, что там происходит на самом деле. И Бегьеш, и сержант Терек борются за дисциплину, и им совершенно неважно, как она поддерживается: сознательно или под давлением страха. Ребята же не нарушают дисциплину потому, что хотят побывать в увольнении или получить краткосрочный отпуск домой. Я, например, стараюсь быть дисциплинированным только поэтому.
