Пойманный в ловушку, Лоури избавляется от колпака и передника; папа и «Шлитц» на диване-качелях дают место еще одному человеку. Нора ставит кипятиться воду, чтобы сварить кукурузу в початках. Папа на некоторое время возвращается к воспоминаниям о том, как ему удалять простату, затем воскрешает в памяти свои каменщицкие дни. Время от времени он украдкой поглядывает на бледные, изнеженные руки Лоури. На середину подмостков неизбежно возвращается сын Том.
— На прошлой недели он заработал чистыми $666,75.
Лоури молчит.
— У него вычеты и то больше, чем у большинства — зарплата.
— Больше, чем у меня, — отзывается Лоури.
— Может, и так. Но не сказать, что сейчас вам, учителям, не доплачивают. Да и твоя библиотечная летняя работа не лишняя.
Прямо перед глазами у Лоури — Шведлер. Он пристально разглядывает арабески из небесного серого «металла», образованные темно-красными пучками листьев. От их медной яркости болят глаза, и он опускает взгляд. Некоторое время арабески остаются на его сетчатке, потом постепенно пропадают.
Пора есть. Пара приносит еще один «Шлитц», запивать еду. Нора, мама, Лоури и папа усаживаются за стол для пикников, Лоури на одном краю, папа на другом. Папа накладывает себе в тарелку гору картофельного салата, половина его цыпленка свисает на скатерть. Под рукой он держит до окончания трапезы дополнительный початок кукурузы. Лоури ковыряет еду в своей тарелке. Из соседнего квартала еле слышно доносится рев мощной сенокосилки: последний из поздно просыпающихся соседей атакует свою лужайку. Возникает едва заметная тряска — воскресенье переключается на вторую передачу.
— Иногда мне очень хочется искренне считать фактами фальшивки, так действенно запускаемые в обращение моими тюремщиками; хочется суметь полностью отождествиться с обезьянообразными, на берегах их темного хрономатерика, куда меня выбросило. Но нельзя. Одно дело обезьяничать, притворяясь обезьяной, и совершенно иное — быть ею. Посему я должен бродить в одиночестве, вспоминая зеленые земли Арго, желтые моря Танта, непреодолимые города Гуитриджеса, построенных до падения Режима Сарна; стоически снося насмешки и оскорбления, лавиной обрушившиеся на меня, когда в бессмертной поэзии-прозе я осмелился обнажить перед всеми прогнившие столпы чудовищной структуры, восставшей из руин Режима. Я шел, великан среди пигмеев, расхваливая их потомкам литературные заслуги других пигмеев, которые ему и в подметки не годятся…
«Империал» с папой за рулем едет по грунтовкам вдоль побережья. Под зелеными арками из сахарных кленов, мимо виноградников, домов и риг; Лоури сидит рядом с папой на переднем сиденье, мама с Норой — на заднем. Лоури предложил поехать на его «Бонневилле», но папа даже слушать не захотел. У «Империала» — Атмосфера, у «Бонневилля» — нет. Папа верит в Атмосферу. Окна плотно закрыты; «Империал» медленно проезжает мимо рядов виноградных лоз, которые словно бы поворачиваются, как огромные зеленые спицы массивного горизонтального колеса. Сорт винограда — созреет к осени — «Конкорд»[43] Здесь — Страна Конкордия.
Папа не уезжает далеко. «Империал» заразился лентецом, род PCV, и стрелка датчика бензина зримо падает с каждой милей. А бензин ныне дорог. Пораскинув умом, Лоури радуется, что они не взяли «Бонневилль». Ведь «Бонневилль» тоже заражен ленточным червем.
Что ж, по крайней мере воскресенье прошло не зря. Установлено, что осенью (если не будет ранних заморозков) винограда будет полно. Миссия выполнена. Папа останавливается в «Тейсти фризи стэнд», чтобы отведать сегодняшнее piece de resistance[44] мама съедает пломбир с сиропом и орешками, папа — вафельный стаканчик с двумя шариками мороженого, Нора — «сплит»[45] а Лоури выкуривает сигарету.
Картина 7.
Папа говорит:
— Вик, мне бы хотелось, чтобы ты не курил в машине.
— Почему? — спрашивает Лоури. — Она не загорится. Ведь она из кирпича, верно? Как ваши мозги.
Воцаряется зловещая тишина. Папа включает мотор.
— Тебе повезло, что ты Норин муж, иначе я бы…
— Это вам повезло, что я Норин муж. Кому еще, кроме нищего дурака-учителя, вы бы ее сбыли с рук?
