Я не знаю, почему Пятаков не говорил здесь об этом, хотя это, пожалуй, было самое существенное в его разговоре с Троцким, когда Троцкий сказал, что совещание есть провал или раскол. Пятаков вернулся и рассказал о своем разговоре. Тогда мы решили, что мы созовем совещание несмотря на запрет Троцкого. И это был момент, который для нас всех внутренне означал: пришли к барьеру.
...Вышинский: Какой вывод?
Радек: Поэтому вывод: реставрация капитализма в обстановке 1935 года. Просто – «за здорово живешь», для прекрасных глаз Троцкого – страна должна возвращаться к капитализму. Когда я это читал, я ощущал это как дом сумасшедших. И наконец, немаловажный факт: раньше стоял вопрос так, что мы деремся за власть потому, что мы убеждены, что сможем что-то обеспечить стране. Теперь мы должны драться за то, чтобы здесь господствовал иностранный капитал, который нас приберет к рукам раньше, чем даст нам власть.
Что означала директива о согласовании вредительства с иностранными кругами? Эта директива означала для меня совершенно простую вещь, понятную для меня как для политического организатора, что в нашу организацию вклинивается резентура иностранных держав, организация становится прямой экспозитурой иностранных разведок. Мы перестали быть в малейшей мере хозяевами своих шагов.
Вышинский: Что вы решили?
Радек: Первый ход – это было идти в ЦК партии сделать заявление, назвать всех лиц. Я на это не пошел. Не пошел я в ГПУ, за мной пришло ГПУ.
Вышинский: Ответ красноречивый.
Радек: Ответ грустный».
Когда советским людям в 60-е годы хрущевцы-ревизионисты говорили, что на процессах 30-х годов оппозиционеры делали признания о планах восстановлении капитализма в СССР, о разделе страны – то это воспринималось как «чудовищная нелепость» и примитивный абсурд. Как свидетельство о произволе следователей, заставивших допрашиваемых дать подобные идиотские показания.
Даже «твердокаменный», но постаревший Молотов значительно позже говорил писателю Феликсу Чуеву: «Я думаю, что и в этом есть искусственность и преувеличение. Я не допускаю, чтобы Рыков согласился, Бухарин согласился на то, даже Троцкий – отдать Дальний Восток, и Украину и чуть ли не Кавказ, – я это исключаю, но какие-то разговоры вокруг этого велись...»
Ирония истории в том, отмечают А. Колпакиди и Е Прудникова, что «ВСЕ ЭТО СОВЕРШИЛОСЬ. Не Бухарин, не Радек, не Пятаков – другие члены ЦК, секретари обкомов, президенты и премьер-министры реализовали этот план до самых мельчайших деталей». И осознание случившегося заставляет иными глазами взглянуть на репрессии вообще и на события 30-х годов в частности.
После вынесения 29 января 1937 года приговора Радек, Сокольников, Арнольд получили 10 лет тюремного заключения, Строилов – 8 лет, остальных ждал расстрел. Пресса вяло комментировала это событие. И только услужливый Хрущев – первый секретарь МГК и МК ВКП(б) – организовал 31 января в Москве очередной грандиозный митинг, на котором выступил с яростной речью, одобряя смертные приговоры.
Конечно, происходившее требовало оценки, и за сутки до завершения процесса Политбюро приняло решение о созыве очередного пленума ЦК. Однако из-за неожиданной смерти Орджоникидзе пленум перенесли на 23 февраля. В отношении самоубийства наркома тяжелой промышленности и старейшего члена ЦК существует много инсинуаций.
После ареста заместителя наркома Г. Пятакова еще осенью 1936 года арестовали и Пачулия Орджоникидзе. Утверждают, что он дал показания против своего брата – Г.К. Орджоникидзе. Говорят также, что показания против близкого соратника Сталина, 50-летний юбилей которого незадолго до этого был широко отпразднован в стране, дали и другие работники наркомата.
Вместе с тем очевидно, что после убийства Кирова Орджоникидзе оставался одним из самых близких к Сталину людей. В основе их взаимоотношений лежала дружба, возникшая еще в годы совместной подпольной работы на Кавказе. Сталин защищал в свое время Орджоникидзе от незаслуженной критики Ленина, добившись его восстановления на руководящих постах. Питая к темпераментному «бакинцу» давнюю и искреннюю привязанность, вождь стремился остудить обостренную пылкость, проявляемую наркомом в защите своего аппарата, и приземлить чрезмерную, почти простодушную доверчивость Серго по отношению к подхалимствующему окружению.
