Среди свидетелей прошлого - страница 78
Но вот другое любопытное свидетельство. Этот факт не мог придумать Почиталин. Оказывается, Пугачев однажды отважился отправить собственноручное письмо к губернатору оренбургскому И. Рейнсдорпу. И при этом сказал Почиталину: «Я-де в город послал указ, а послушают ли оного или нет, не знаю».
Если письмо дошло до губернатора, тот наверняка отослал его в Военную коллегию, не пугачевскую конечно. Овчинников почувствовал, что стоит на пороге находки.
Донесений много, среди них и рапорты губернатора Рейнсдорпа.
Но вот донесения от 24 декабря 1773 года. «При сем сражении (сражение 20 декабря 1773 года. — Ред.) передано от злодея три соблазнительных листа, из коих первой — на российском, а другой — на немецком диалекте (видимо, писал пленный поручик, ставший секретарем Пугачева, Михаил Шванович. — Ред.), а третий самим вором Пугачевым для уверений находящихся в толпе его, намаранной и не изъявляющий никаких литер, которые в оригинале под № 2 при сем приобщаются».
Нашел Овчинников и письмо. Оно было в конверте. На нем что-то нацарапано, что должно было означать адрес.
Поиск Овчинникова начался в Центральном государственном архиве древних актов, окончился в Центральном государственном военно-историческом архиве, где хранятся дела Военной коллегии времен Екатерины II.
Но если есть два автографа, то могут быть и еще. Овчинников не прекратил поиск. И не ошибся. Найдены еще три «письма» Пугачева, писанные теми же знаками. Эти «письма» всегда были при Пугачеве и предназначались для удостоверения особы «законного императора Петра III». Пугачев именовал их манифестами. Они были найдены в Бердской слободе, в доме казака Ситникова, где в октябре 1773 — марте 1774 года находилась ставка Пугачева. Оренбургская секретная следственная комиссия переправила «манифесты» Екатерине II, а уже от нее они попали в следственные материалы о восстании. Эти материалы также хранятся в Центральном государственном архиве древних актов.
ОНИ БЫЛИ ПЕРВЫМИ
Город замер. Город застыл в морозной ночи. Но город не спал. Светились окна Зимнего дворца. Подслеповато помигивали свечи сквозь ледяные узоры на окнах Главного штаба. Снег, высушенный стужей, визжал, потревоженный лошадиной подковой, пронзительно скрипел под тяжелой поступью патрулей.
К Зимнему подъезжали сани. Чем чернее становилась ночь, тем больше подкатывало саней.
В Зимний свозили «злоумышленников», осмелившихся открыто, с оружием в руках выступить против крепостничества, против русского самодержавия.
Это была страшная ночь после восстания. Ночь с 14 на 15 декабря 1825 года.
А ночь после битвы принадлежит мародерам. В Зимнем мародерствовал сам император всероссийский Николай I. Он допрашивал арестованных.
Верховный правитель России в первый день своего царствования превратился в царственного сыщика, коронованного следователя, венценосного тюремщика.
«…Николай Павлович мог гордиться тем, что материал, который лег в основу следствия, был добыт им и только им на первых же допросах. Без отдыха, без сна он допрашивал в кабинете своего дворца арестованных, вынуждал к признаниям, по горячим следам давал приказы о новых арестах, отправляя с собственноручными записками допрошенных в крепость и в этих записках тщательно намечал тот способ заключения, который применительно к данному лицу мог привести к обнаружениям, полезным для следственной комиссии».
Характеристика, скажем прямо, блестящая, для сыщика конечно. И П. Е. Щеголев, давший ее, не ошибся. Он писал на основании архивных материалов, ставших доступными для исследователей после революции 1905–1907 годов. В руки Щеголева попали «Записки» Николая I об обстоятельствах, сопутствующих его вступлению на престол.
Вот как венценосный мемуарист описывает ночь с 14 на 15 декабря 1825 года:
