Вот он наткнулся на сообщение, что в секретных делах архива военного министерства А. С. Пушкин увидел уникальнейший документ — автограф Емельяна Пугачева. Овчинников проверил: действительно в приложении к «Истории Пугачевского бунта» в 1834 году Пушкин воспроизвел факсимиле подписи Емельяна Пугачева.
Подпись Пугачева? Но ведь ни для кого не составляет тайны, что Пугачев был неграмотным, не умел ни читать, ни писать. А подпись?
Может быть, все-таки Пугачев в конце концов научился писать? Может быть, напрасно Екатерина II злорадствовала по поводу его неграмотности и поспешила отругать своих высокообразованных генералов за то, что они не могли оправиться «с неграмотным мужиком»?
Овчинников был уверен, что он не найдет рукописей, «начертанных рукою Пугачева»; если бы Пугачев научился писать и после него сохранились бы какие-либо подлинные рукописи, то за два столетия, прошедших с момента восстания, об этом стало бы известно.
Но исследователя увлекла иная задача. Если Пушкину посчастливилось набрести на что-то, что означает подпись Пугачева, то не сохранились ли другие пугачевские автографы?
Листать дела? Страницу за страницей?
Нет, Овчинников пошел другим путем. Он для начала решил выяснить, знали ли ближайшие сподвижники Емельяна Ивановича о том, что тот «грамоте не умеет». Или, может быть, наоборот, они свидетельствуют о том, что Пугачев все же одолел ее?
Наиболее вероятным казалось найти ответ на этот вопрос в протоколах допросов участников восстания.
Это был уже поиск. Протоколы, написанные скорописью XVIII века. Надо сказать, что скоропись XVIII века читается вряд ли легче, чем скоропись предшествующего столетия, хотя в XVIII веке уже был гражданский шрифт. Это немного повлияло на практику делопроизводственного письма, стали раздельнее писаться слова, стало меньше и выносных букв, уменьшилось и количество их различных начертаний, и все же читать подряд протоколы — трудная работа.
Наконец Овчинников нашел искомое. Думный дьяк (секретарь) Военной коллегии — пугачевской коллегии (ведь восставшие во многом копировали учреждения, которые были в то время в России) — Иван Почиталин показал: «хвастал перед ними, что он умеет писать на двенадцати языках».
Зачем неграмотному предводителю понадобилось хвастаться перед своими сподвижниками, понять нетрудно. Ведь крестьянские восстания той далекой поры проходили под царистскими лозунгами — против царя плохого, за царя хорошего, крестьянского. В 1773–1775 годах крестьяне выступили против «плохой императрицы Екатерины II», за «хорошего императора Петра III». Таинственная смерть Петра III, народные слухи о том, что Екатерина сбросила своего муженька с престола за то, что тот-де волю крестьянам объявить хотел, легенды о его чудесном спасении и позволили Пугачеву воспользоваться этим именем. Трудно, конечно, гадать, насколько самому Емельяну Ивановичу была по душе роль «самозванца», но он довел ее до конца. Ну, а уж поскольку ты «царь», «император», «помазанник», то, конечно, должен уметь читать и писать, да и не только на «российском языке». Видимо, не многие, да и то из ближайших сподвижников Пугачева, знали о его самозванстве. Среди остальной же массы восставших Пугачев должен был поддерживать свой авторитет, а значит, и рекламировать свою грамотность.
Как-то раз, как выяснил Овчинников, Пугачев в присутствии членов своей «Военной коллегии», среди которых были и грамотные люди, решился исписать лист бумаги.
Овчинников и не рассчитывал, что найдет этот листок. Но ему надо было установить, какое впечатление на присутствующих произвел этот акт Пугачева. Ведь известно, что он любил говорить соратникам: де ему своей руки до самой Москвы показывать нельзя.
Исследователь выяснил, что на этом листе Пугачев начертил какие-то значки, некоторых из них отдаленно напоминали русские буквы. Видимо, Пугачев по памяти пытался их перерисовать.
Тот же Иван Почиталин показывал на допросе: «Писал один раз и сам Пугачев к губернатору письмо, но на каком языке, я не знаю, только слышал от него, что на иностранном». А вот показание и другого очевидца, другого секретаря пугачевской «Военной коллегии» Максима Горшкова: «Видел я один раз, что самозванец (он, наверное, знал о самозванстве Пугачева, но назвал его этим именем, конечно, только на допросе. —
