С папой недавно говорил. Наверно, знаете уже? Хотя какое там — говорил… Разговор у нас получился какой-то однобокий: папа говорил в основном о том, что пора бы мне серьезно взяться за ум, не то придется жить среди человеческих отбросов, не стесняющихся ковырять в носу в общественном месте, а я изредка кидал реплики, вставлял какое нибудь слово, чтобы он знал, что я еще не заснул, и время от времени поглядывал на него с умным видом — мол, что бы ты там ни говорил, я все равно умнее, чем ты думаешь, и буду поступать по-своему. Вот какой у меня был вид, Правда, смотрел на меня папа очень редко, так что моим умным видом оставалось любоваться только деревьям на бульваре. А потом, когда прошло уже несколько дней после нашей беседы с отцом, я подумал; а собственно, почему у меня было такое жесткое, четкое неприятие — и его самого и всего того, что он наговорил в тот вечер? Почему мне все это претило? И знаете, кажется, я нашел ответ. Мне кажется, все дело в том, что папа учит меня… и вообще цель его — учить меня не столько хорошему и доброму, сколько умению приспосабливаться к жизни, быть зубастым, уметь постоять за себя и за свой кусок, и уметь отнимать чужой кусок, если он оказался жирнее твоего. Я это хорошо понимаю, чему он меня учит, и еще понимаю, что все, что он мне навязываем очень может пригодиться в жизни, и, может, папа не так уж и не прав, когда по-своему наставляет меня на путь истинный… но… А что "но", я и сам толком не знаю… Скорее всего я не совсем созрел еще для такой науки… Я давно уже стараюсь анализировать себя, свои поступки, мысли, одним словом психологию, да, да, не улыбайтесь, именно — психологию, и кажется, я начал догадываться, почему я не созрел пока для всех этих папиных наставлений: потому что я вырос на всем готовом, у меня всегда было все, что я пожелаю, но за это я должен был приносить пятерки из школы, хорошо учиться по-английски и французски, музыке, заниматься спортом, слушать папу и маму; и хотя вся эта муть — ну, я имею в виду учебу — не составляла для меня особого труда (я привык внимательно слушать на уроках, потому что по натуре я вообще больше люблю слушать, чем говорить, люблю слушать людей, слушаю внимательно, и, кстати, папа утверждает, что это мне очень пригодится в жизни, что эта черта необходима для того, чтобы сделать карьеру), вероятно, это уже для меня девяносто процентов дела, мне почти не приходится учить уроки, я хорошо запоминаю, что говорят в школе учителя; да, вот так, я говорю, что все это мне не трудно, но тут явственно попахивает сделкой, а я не люблю сделок, особенно сделок со своими родителями. И еще, наверное, одна причина, почему папины нравоучения не очень-то хорошо мной усваиваются и как бы скользят по поверхности моего сознания (именно так я чувствую — скользят) — это то, что я пока никогда, ни разу в жизни не сталкивался с трудностями, не бывал в по-настоящему трудных и сложных ситуациях, не выворачивался наизнанку, чтобы выйти из тяжелого положения, вырос на всем готовом… Думаю, что так. И потом папа постоянно давит на деловые, а чаще попросту на денежные отношения, на финансовые, так сказать, соображения. Может, он и прав, все-таки у него жизненный опыт больше моего, но это становится, откровенно скучно. Однако ничего не поделаешь — такой уж у меня папа… У него и друзья такие… И даже жены его друзей такие… Часто они приходят к нам в гости, папины друзья с женами, и весь вечер они только и говорят о том, кого куда назначили, кого куда передвинули, кого повысили, кого понизили, кого сняли с треском и дело передали в прокуратуру, кто на чье место пошел и сколько за это место отвалил, и жены их в курсе всех дел, говорят о том же плюс бриллианты и тряпки, а потом с мамой начинают перемывать косточки знакомым женам высокопоставленных таких-то и обсуждают последние модели платьев работы своих знаменитых в городе портних. А мужчины обычно между этими разговорами о перемещениях попутно успевают обделать между собой какое-нибудь дело (они без дела вообще не заходят друг к другу); папа обычно еще звонит по телефону и что-то с кем-то утрясает, а потом возвращается к столу, потирая руки, жмурится весело, а его приятель, дядя Рафик, в это время обязательно задает ему свой традиционный вопрос:
