— Ну, ты поменьше болтай о таком, — сказал Тогрул, — и делай для себя выводы: лучше с ними не связываться.
— Я и не связываюсь.
— Лучше держаться от них подальше.
— Па, а правду говорят, что наши бакинские милиционеры большей частью из бывших уголовников?
— Кто это говорит?
— У нас брат одного десятиклассника два раза в тюрьме сидел за кражу, а потом стал милиционером… Да и все ребята говорят, будто милиция из бывших…
— Не болтай, — сказал Тогрул, подходя к машине и отпирая дверцу. — Садись. Надеюсь, я не зря потратил на тебя весь вечер, а?
— Не знаю, — пожал плечами Закир. — А что теперь от меня требуется?
— Чтобы ты шел по стопам своего отца, — сказал Тогрул, улыбаясь. — Больше ничего.
* * *
Под утро приснился дождь. Он, как наяву, ощутил на лице мелкие уколы сеявшего дождя, и сквозь сон подумал, что снится дождь, видимо, к добру, к деньгам. Потом он проснулся, открыл глаза и поглядел в окно — на серый, унылый рассвет. На жестяном, мокром от дождя карнизе сидел воробей; взъерошенный, обдутый со всех сторон ветрами, он резко вертел головой то в одну, то в другую сторону, осматриваясь. Осмотревшись, воробей вспорхнул с карниза — не понравилось тут, видно. Тогда он прикрыл глаза и вскоре опять заснул, но сон его на этот раз был чутким, зыбким, и вместо сновидений, что было бы естественней, к нему явились воспоминания, давние, почти забытые, полустертые из памяти. Он вспомнил себя молодым, в самом начале своей карьеры, когда, только окончив филологический факультет университета, работал сначала корректором, а потом — по прошествии всего лишь трех или четырех месяцев понравившись начальству, развил бурную деятельность на должности редактора и одновременно в периодической печати изредка публиковал свои стихи (тогда он писал стихи, жадно, с какой-то непонятной страстью подражая то одному, то другому западному поэту, только прочитанному и открытому для себя; но только гораздо позднее он смог понять, что ничего оригинального в его тогдашних стихах не было); и вот тогда-то он предложил одной своей знакомой начинающей поэтессе, чьи рукописи оказались меньше запланированного в тематическом плане издательства объема, дополнить недостающее количество строк своими стихами и, естественно, гонорар за них получить самому. Это что же, изумилась поэтесса, вы согласны, чтобы ваши стихи вышли под моей фамилией? А что тут такого? — в свою очередь, удивился он. У вас же все равно недостает объема^ могли бы использовать мои вещи. Далеко пойдете, сказала ему тогда поэтесса и прибавила: только не по литературной дороге. Так оно и вышло. Он, делая карьеру, давным-давно оставил позади и ту поэтессу (она, как он слышал, кажется, недавно издала свой третий сборник в местном издательстве), и свои мечты о поэтической славе и влиятельности в литературных кругах, преуспел на другом поприще, но уже тогда, в молодые годы, он был весьма предприимчивым деловым человеком. Он вспомнил сквозь обволакивающий сон тот далекий случай и, улыбаясь, расслабился, как учил его японец — тренер по йоге (немало денег отвалено, подумал он, вспомнив о японце), и скоро заснул глубоко, без всяких сновидений.
* * *
Утро начинается с оглушительного звона будильника. Будильник большой, с черными стрелками-усами, звонит так, будто заводской гудок или пожарный колокол. Не то, что у папы — с мелодичной трелью. Но он считает, что мне такой не подойдет, меня может разбудить только грохот. Огромный и грубый будильник, швейцарский. Черт бы его побрал. Черт бы побрал все на свете, когда мне хочется поспать, а меня будят таким вот образом…
Вообще мало на свете того, к чему я могу относиться спокойно. Обычно или люблю что-то, или ненавижу, есть, конечно, и середина, но в основном вот так люблю или ненавижу. Говорят, возраст у меня такой, и подобные впадения из одной крайности в другую вполне естественны и оправданы этим самым возрастом и отсутствием жизненного опыта. Не знаю. Может быть… Вот разоряется будильник, и я его ненавижу сейчас так же оглушительно, как он орет. Ну вот не прошло и двух часов, как он наконец затих.
