Вольтер писал: «… Он очень ярко ворвался в Версаль… он мог вести беседы на равных с гениями всех наук, при этом не обладая знаниями ни в одной их них… Он был достоин этих бесед… Утратив силу своего тела, которая была скорее подвижной, нежели прочной, он пал перед временем; и сила его ума исчезала вместе с силой тела; в последние два года жизни ничего не осталось от Великого Конде». Возможно, мнение этого великого французского просветителя придало силу целому ряду легенд и исторических анекдотов о жизни Конде после отставки, о его унижениях перед королем, о, якобы, беседах с мертвыми и других чудачествах. Но все было не совсем так. Или совсем не так.
В Шантийи Луи Конде не закрылся от мира. Похоже, он не изменял своим привычкам. Писатели и ученые как обычно, посещали его, и не находили его дух подавленным. Он, как и раньше, находился в центре внимания, несмотря на некоторые очевидные и неблагоприятные изменения. Итальянский посланник, писатель и мемуарист Прими Висконти нашел героя старым человеком, искалеченным подагрой, не совсем опрятным, постоянно нюхавшим табак и «похожим на разбойника с большой дороги», но тут же заметил, что его импрессия, орлиный взор, его универсальные знания и изысканная речь соответствовали той великой репутации, которую он сам себе создал[146]. Мнению иностранца, пожалуй, можно больше доверять, чем многим современникам принца, пропитанным нравами Версаля и не пренебрегавшим возможностью уколоть тех, кто гораздо выше их.
К тому же, частые посетители его замка отмечали, что принц по-прежнему умел наслаждаться жизнью в компании людей, гораздо моложе его. В корреспонденции о нем редко упоминали без восхищения. Мадам де Лафайет гордилась своим визитом в Шантийи, а мадам де Севинье как-то спросила дочь после бала в Версале, где была введена новая мода: «Ты слышала о „прозрачных“? Они настаивают на ношении платьев из красивой золотой парчи под прозрачными голубыми платьями из английских кружев или газа… Месье Принц написал из Шантийи этим дамам, что прозрачные верхние платья были бы в тысячу раз восхитительней, если бы они под них не надевали ничего, кроме своей прекрасной кожи».
Много внимания Луи стал уделять своей немалой семье. Еще в 1670 г. он передал губернаторство в Бургундии своему сыну герцогу Энгиенскому. Анри-Жюль, обладая амбициями отца, стремился достичь того же величия. На войне он показывал почти суицидальную храбрость, и фортуна к нему благоволила. Но он не обладал полководческими данными отца, и нередко представлял большую угрозу для своих собственных войск, нежели армии противника. Не случайно король игнорировал просьбы обижавшегося отца предоставить сыну командование армией. Военная карьера Анри-Жюля не удалась, но губернатором провинции он был образцовым[147].
Принц обожал своих внуков. За 14 лет, с 1666 по 1680 год, у герцога Энгиенского и его супруги, занимавших особняк Конде в Париже, родилось 4 сына и 6 дочерей. Среди них принц больше всех выделял Мадемуазель де Бурбон, трудное рождение которой он особенно прочувствовал, но и ее младшие сестренки не могли пожаловаться на отсутствие внимания со стороны деда. Состоявший в его окружении в те годы Бурдало поражался, что Конде был прекрасно осведомлен об их здоровье и знал каждую особенность их поведения. Из четырех внуков принца только один — Луи де Бурбон — дожил до зрелого возраста. В большинстве своем внуки Великого Конде не поражали общество особой красотой ума и тела, но одна из его внучек — Мадемуазель Шалоруа, будущая герцогиня дю Мен — отличалась блестящим интеллектом, сильной волей и склонностью к рискованным предприятиям. Именно в ней воплотился дух ее деда.
Большое значение обитатель Шантийи придавал образованию единственного выжившего мужчины рода — герцога де Бурбона. Он сам подобрал ему учителей-иезуитов, а затем посоветовал своему сыну отдать семилетнего внука в Клермонский колледж в Париже. Юного герцога нельзя было обвинить в отсутствии интеллекта, но учился он куда хуже Анри-Жюля, не говоря уже о блестящих способностях самого Луи Конде.
