подходило в этом случае. А как у них, на церемонном Востоке, следует обращаться к собравшимся, шайтан его знает.
Надо бы было припомнить что-нибудь восточное, витиеватое, колоритное из Рудаки, что ли, или из Хафиза, или из Омара Хайяма, но причем здесь Хайям. Из дальнего, забытого угла памяти вдруг всплыло нечто меланхолическое:
О, как жаль, что пора свежей юности прошла,
Юность прошла, как сверкание молнии, в один миг…
Откуда это? Кажется, из Джамала аль-Карши, тоже степняка, как и Евгений Евгеньевич нынче, писавшего велеречивую прозу, но подчас сбивавшегося на стихи, однако про свежую юность теперь было совсем некстати, сколько ж все-таки дряни скопилось в голове.
Евгений Евгеньевич прошелся по комнате, налил себе немного виски и написал дорогие гости. Да, так лучше, решил он. Дорогие гости! Дамы и господа! Друзья! Мы рады тому, что вы откликнулись на наше предложение — нет, приглашение — и согласились присутствовать… Когда Евгений Евгеньевич заканчивал четвертый вариант, за окнами номера потемнело, степной горизонт заволокло, на Грузию ложится мгла ночная, и в дверь его номера тихо постучали.
Алим был в красной, явно парадной, выходной рубахе, и темные его глаза в полумраке коридора блестели слишком ярким блеском. Но алкоголем от него не пахло, наверное, анаши накурился.
— Что ж, входи, — молвил Евгений Евгеньевич, поглубже запахиваясь в халат и вглядываясь в лицо нежданного гостя. Да нет, жданного, жданного, не нужно себя обманывать. В лице парня сейчас не было и тени былой угодливости прислужника, напротив — что-то хулиганское почудилось Евгению Евгеньевичу в этом лице.
Парень вошел боком, будто крадучись, оказался лицом к лицу с Евгением Евгеньевичем, совсем близко, сантиметр до поцелуя. Потом отпрянул, мотнул головой, и попятился, будто скользя по ковру, вглубь номера. Теперь можно было рассмотреть и прочую амуницию: на мальчишке были остроносые желтые туфли, а на шее поверх золотой цепочки — неужели крест, мелькнула мысль — болтались наушники от плеера. Наверное, в таком виде к девкам на свидания бегает, ревниво подумал Евгений Евгеньевич. У этого самого Алима были маленькие руки, как у обезьяны, а ноги, напротив, крупные, чуть неуклюжие, ступни большие, так бывает у юнцов, пока они не совсем сформировались. Парень подошел к окну, дернул на себя дверь лоджии, она не подалась, тогда он открыл замок и распахнул дверь настежь.
— Что, жарко… тебе? — спросил Евгений Евгеньевич, поежившись под струей ледяного воздуха. Не мог решить, говорить ли этому мальчишке ты, получилось интимно, но не вы же ему говорить.
Парень обернулся и громко с развязным выражением выкрикнул нечто бессвязное, вроде вы отдыхаете, а я к вам в гости пришел. Нет, определенно парнишка был нетрезв.
— Я вижу, — холодно сказал Евгений Евгеньевич.
— Я же сказал, что приду. И вот — пришел. Принимайте.
И он без приглашения уселся в кресло, оставив открытой настежь дверь лоджии.
Развязное поведения гостя очень не понравилось Евгению Евгеньевичу — от парня за версту несло опасностью и провокацией. Конечно, надо бы его выставить, подумал Евгений Евгеньевич, но отчего-то медлил. Перевешивало любопытство. И, кроме того, уж очень скучно и томительно ему было одному — Евгений Евгеньевич давно отвык от одиночества, и даже когда работал в домашнем кабинете, Павлуша за его спиной сворачивался, как кот, клубком на диване. К тому же, парень был на редкость хорош, знойно, пряно неотвратимо красив, вспомнил Евгений Евгеньевич дурынду. Глаза парня, обрамленные длинными черными ресницами, блестели, будто светились изнутри. И пунцовый рот был пухл, как после долгого поцелуя. Предложить ему выпить, колебался Евгений Евгеньевич, незаметно для самого себя приосаниваясь, подбираясь в своем роскошном архалуке. Краем глаза стрельнул в зеркало, седая прядь справа: хорошо — днем побрился, в комнате до сих пор стоял слабый запах его французского одеколона.
— Угостите чем-нибудь, господин? — произнес парень, развалясь в кресле, произнес с интонацией уличной проститутки. — Или, может, мне уйти? — продолжил он, видя колебания Евгения Евгеньевича, что прозвучало совсем не к месту и походило на шантаж. Он говорил с интонациями едва ли не издевательскими. Говорил с ленцой, небрежно, с наглостью развращенного и избалованного юнца, чувствующего, что он нравится.
