Далее среди членов экипажа шел Филиппо. Этот человек был важный, как квакер, серьезный, как врач, и молчаливый, как факир. За весь период путешествия он смеялся на наших глазах только дважды: в первый раз, когда наш друг Кама упал в море в заливе Агридженто; во второй раз, когда вспыхнул огонь на спине у капитана, который, чтобы излечиться от ревматизма, по моему совету натирал поясницу камфарным спиртом. Что касается речи Филиппо, то я не помню, чтобы нам хотя бы раз довелось узнать ее звучание и колорит. Его хорошее или дурное расположение духа выражалось в грустном либо веселом посвистывании, которым он сопровождал пение своих товарищей, никогда не распевая вместе с ними. Долгое время я полагал, что Филиппо — немой, и не заговаривал с ним почти что месяц, опасаясь причинить ему новую боль напоминанием о его увечье. В остальном же это был самый искусный ныряльщик из всех, каких я когда-либо видел. Порой мы забавлялись тем, что с палубы бросали Филиппо монетки: в одно мгновение, пока монета погружалась в воду, он раздевался, бросался вслед за ней в тот миг, когда она уже была готова исчезнуть, и погружался вместе с ней в морскую пучину, где мы, в конце концов, теряли его из вида, несмотря на прозрачность воды; затем, в течение сорока—пятидесяти секунд или минуты мы, сверяя время по часам, видели, как он снова появлялся на поверхности, всплывая совершенно спокойно и без видимых усилий, словно находился в своей родной стихии и только что проделал нечто в высшей степени естественное. Разумеется, ныряльщик приносил монетку и получал ее в награду.
Антонио был судовым музыкантом. Он исполнял тарантеллу с безупречным искусством и задором, неизменно производившими впечатление. Порой мы сидели, кто-то на верхней палубе, а кто-то в твиндеке, разговор не клеился, и мы хранили молчание, как вдруг Антонио принимался исполнять эту зажигательную мелодию, столь же привычную для любого неаполитанца и сицилийца, как пастушеский мотив для швейцарца. Филиппо с важным видом высовывался по пояс из люка и сопровождал исполнение виртуоза свистом. И тут Пьетро начинал отбивать ритм, качая головой направо и налево и щелкая пальцами, точно кастаньетами. Однако на пятом или шестом такте волшебная музыка брала свое: явное возбуждение овладевало Пьетро и все его тело приходило в движение вслед за руками; он привставал, опираясь сначала на одно колено, затем на оба, а потом окончательно поднимался. После этого танцор еще несколько мгновений раскачивался из стороны в сторону, не отрываясь от пола; затем, словно настил палубы постепенно накалялся, он поднимал то одну, то другую ногу и, наконец, издав один из тех коротких возгласов, в которых, как мы уже говорили, выражалась его радость, принимался отплясывать знаменитый народный танец, начинавшийся медленными и плавными движениями, темп которых постоянно ускорялся под влиянием музыки, и завершавшийся своего рода бешеной жигой. Тарантелла подходила к концу лишь тогда, когда утомленный танцор падал без сил, после последнего прыжка, подводившего черту под всей этой хореографической сценой.
Последние места в экипаже занимали Сьени, о котором у меня не сохранилось никаких воспоминаний, и Гаэтано, которого мы почти не видели, так как он был вынужден сойти на берег из-за воспаления глаз, начавшегося у него на следующий день после нашего прибытия в Мессинский пролив, и не возвращался на судно на протяжении всего нашего путешествия. Я не говорю о юнге: вполне естественно, он был тем, кем повсюду являются представители этого почтенного слоя общества, то есть козлом отпущения всего экипажа. Единственное отличие бедняги от ему подобных заключалось в том, что, благодаря природному добродушию его товарищей, он получал вдвое меньше тумаков, чем на генуэзском или бретонском судне, довелись ему там оказаться.
Ну вот, теперь читатели знают команду судна «Санта Мария ди Пие ди Гротта» не хуже нас самих.
Как мы уже сказали, весь экипаж ожидал нас на палубе и, собираясь поднять якорь, был готов к отплытию. Я в последний раз прошелся по твиндеку и заглянул в каюту, чтобы убедиться, что все наши съестные припасы и пожитки погрузили на борт. В твиндеке я застал Каму, с веселым видом обосновавшегося среди кур и уток, которые предназначались для нашего стола, и приводившего в порядок свой набор кухонной посуды. В каюте я увидел, что наши постели застелены и Милорд уже обосновался на спальном месте своего хозяина. Таким образом, все было на своем месте и все были на своем посту. В это время ко мне подошел капитан и спросил, каковы будут мои распоряжения; я попросил его подождать несколько минут.
