Следующим после трех этих авторитетов шел Пьетро; Пьетро был всельчак, игравший среди членов команды роль полкового затейника: всегда жизнерадостный, беспрестанно поющий, танцующий и гримасничающий; говорун, страстный танцор, заядлый пловец, ловкий как обезьяна, движения которой он копировал, перемежая все свои действия комичными прыжками и короткими забавными возгласами, какие он издавал, подобно Ори-олю; всегда готовый на все, вмешивающийся во все и понимающий все; преисполненный добрых намерений и непринужденности; сблизившийся с нами больше всех своих товарищей. Прежде всего Пьетро подружился с нашим бульдогом. Тот, не столь легкий по характеру и не столь общительный, долгое время отвечал на его авансы исключительно глухим ворчанием, которое постепенно сменилось дружелюбным ропотом и, в конечном счете, переросло в длительную крепкую дружбу, несмотря на то, что Пьетро, чье произношение было затруднено итальянским акцентом, постоянно называл его Мелором, а не Милордом; сначала подобное искажение, по-видимому, уязвляло самолюбие нашего бульдога, но, в конце концов, он настолько к нему привык, что неизменно отзывался на эту кличку, словно Пьетро произносил его настоящее имя.
Джованни, крупный тучный парень, южанин с белокожим толстощеким лицом северянина, стал нашим поваром с того времени, как наш друг Кама почувствовал, что страдает морской болезнью — это случилось с ним через десять минут после того, как сперонара снялась с якоря; впрочем, у Джованни к кулинарным познаниям присоединялся талант, который был непосредственно связан с ними, а точнее, лишь следствием которого они были: талант гарпунера. В хорошую погоду Джованни привязывал к корме судна бечевку длиной в четыре-пять футов, на конце которой болталась куриная косточка или хлебная корка. Стоило этой бечевке провисеть там минут десять, как в струе за кормой появлялся эскорт из семи-восьми рыб всевозможных форм и расцветок, большей частью невиданных в наших портовых городах, и среди них мы почти всегда распознавали дораду по ее золотистой чешуе и морского волка по его прожорливости. И тогда Джованни хватал гарпун, неизменно лежавший у левого или правого борта рядом с веслами, и окликал нас. Мы тут же проходили вместе с ним на корму и, в соответствии с нашим аппетитом или любопытством, выбирали среди следовавших за нами обитательниц моря ту, которая более всего нас устраивала. Как только выбор был сделан, Джованни поднимал гарпун, с минуту целился в указанную рыбу, а затем железный наконечник со свистом погружался в море; рукоятка гарпуна, в свою очередь, пропадала из виду, но мгновение спустя вновь показывалась на поверхности воды, и Джованни начинал подтягивать его к себе с помощью веревки, привязанной к руке; и тогда мы видели, как на противоположном конце веревки бьется, ненадолго исчезая, несчастная рыба, пронзенная насквозь; после этого роль рыбака заканчивалась и на сцену выходил повар. Поскольку, не будучи по-настоящему больными, мы, тем не менее, постоянно испытывали недомогание из-за морской болезни, вызвать у нас аппетит было отнюдь не просто. Поэтому тотчас же возникал спор по поводу способа приготовления рыбы и приправы, наиболее способной возбудить аппетит. Никогда тюрбо не заставлял степенных римских сенаторов пускаться в рассуждения столь мудреные и обстоятельные, каким мы предавались с Жаденом. Поскольку для большего удобства мы спорили на своем родном языке, экипаж неподвижно и безмолвно ждал, когда решение будет принято. Только Джованни, угадывавший смысл наших слов по выражению наших глаз, время от времени высказывал то или иное суждение, которое, указывая на какой-либо неизвестный нам способ приготовления, обычно одерживало верх над нашими мнениями. Решив вопрос с соусом, Пьетро хватал ручку рашпера или сковороды, чистил рыбу и разводил огонь в твиндеке; Милорд, отнюдь не страдавший морской болезнью и понимавший, что ему снова достанется немало рыбьих костей, вилял хвостом и сладострастно скулил. Рыба жарилась, и вскоре Джованни подавал нам ее, ставя на длинную доску, заменявшую стол, ибо на нашем суденышке было так тесно, что для настоящего стола не хватало места. Аппетитный вид блюда подавал нам величайшие надежды, но затем, после третьего или четвертого куска, морская болезнь настойчиво заявляла о своих правах и экипаж получал рыбу в наследство: она немедленно переходила с кормы на бак, а вслед за ней мчался Милорд, не упускавший ее из виду с той минуты, как она попадала на сковороду или оказывалась на рашпере, и до тех пор, пока юнга не проглатывал ее последний кусочек.
