– Не каждый о себе такое может сказать.
– А чего тут стесняться? Другие просто боятся сами себе в этом признаться. Вот оно, королевство кривых зеркал, в зоне. Думает одно, говорит другое, делает третье. Столько ненависти, вся грязь, вся накипь всплывает…
– Вы думаете, такое происходит только в зоне? А на свободе разве не так?
– На свободе я уже давно не был. Хотя, в принципе, да, на свободе и в зоне – одно и то же. Только масштабы разные.
– Есть выражение, что зона тоже учит человека.
– Не знаю, чему она может научить…
– Неужели первый, условный срок не заставил ни о чем задуматься?
– Да как не задумался? Два года мне дали. В милицию поставили на учет. Я должен был приходить и у них отмечаться. Я звоню туда по телефону, там сидят две подружки. Обе капитанши. Одну зовут Зиной, другую – Ниной. Я их все время прикалывал, говорил: «Чего, девчонки, скучаете?» Они: «Вадик, ты, что ли? Появился свет в окошке! Чего тебя так долго не было?» Я говорю: «Зина, деньги кончились. Я вот сижу в автомобиле, у тебя под окнами, и звоню тебе с сотового. А на бензин денег нет». Она в ответ: «Ну так зайди хоть, посмотрю на тебя». Захожу, обе сидят, цветут. Я говорю: «Ладно, девчонки, бросайте работу, собирайтесь, садимся в машину и едем». Они, конечно, всё бросают, закрывают кабинет, и мы уезжаем на двое суток. И это я у них отбываю наказание! О чем я мог задуматься?!
Ну а в зоне… для меня шок был, когда я попал в эту зону. Я сопоставлял с теми зонами, в которых работал, и что увидел здесь. Это небо и земля. Тут вообще все по-другому. Может, все дело в контингенте, который тут сидит. В любой другой зоне все четко разложено по полочкам. Обиженные, красные, черные, блатные. Все прекрасно знают свое место. Любой вопрос можно решить на уровне самих зэков, не привлекая администрацию зоны. Вот я, будучи обыкновенным инспектором, вызывал смотрящего зоны, вора в законе Леню Троекурова, и говорил: «Леня, в чем дело?» Он отвечал: «Вадим, нет проблем. Сейчас все исправится». Он давал команду, и все исправляли. В этой зоне ничего не поймешь. В 1999 году тут вообще была анархия. Общий режим был. Потом перевели на строгий режим. Приехали на новый режим отбывать наказание новые ребята, и вроде немножко поумнее, пообразованнее. Но коллектив у них складывается. Я опять же сопоставляю с другими зонами. Если ты, например, черный, что-то отрицаешь, значит, ты это действительно отрицаешь. И стоишь на своем. Если же ты красный, сотрудничаешь с администрацией, так ты и дави на свою педаль – сотрудничай дальше. Никто слова тебе не скажет. Каждый выбирает свою дорогу. В этой же зоне пятнадцать раз на дню перекрашиваются. Сегодня, смотришь, он ходит помощником администрации, а завтра уже всем говорит: «В администрации гады такие, жизни не дают, поэтому, ребята, я теперь с вами». Через три дня он опять нацепил красную повязку. Спрашиваешь его: «Ты же говорил, что в администрации все плохие». – «Ну говорил». Меня такие типы просто раздражают. Я говорю: «Ты будь самим собой-то, какой ты есть». Не знаю, интересно ли вам то, что я рассказываю. Но я могу еще больше сказать: меня в этой зоне продержали три с половиной года «под крышей», то есть в тюремных условиях – в ШИЗО и ПКТ [12] .
– За что вас там держали?
– Как злостного нарушителя режима содержания.
– И что же вы нарушили?
– Да ничего особенного. Не так вышел, не там встал. Просто нужен был повод – укатать меня. И укатали! А там надо отсидеть девять месяцев без нарушений, чтобы с тебя сняли ярлык злостного нарушителя и опять вывели в лагерь. У меня три с половиной года никак не получалось просидеть без нарушений. Я досиживаю девять месяцев, в камере, у нас «кормушка» в двери открыта. Проходит дежурный мимо «кормушки». Я кричу ему: «Женя, здорово!» – «О, Вадюха, привет. А чего ты сидишь без бирки?» – «Как без бирки? Да вон, снял ее, лежит на столе». – «Ладно, пиши объяснение». Пишу объяснение и уже автоматически становлюсь нарушителем режима содержания. Так же автоматически я остаюсь в ПКТ еще на девять месяцев. И вот я там три с половиной года куковал. Сначала чего-то бурчал и ворчал, что ко мне несправедливы. Что я не такой. На груди рубаху рвал. Потом начал присматриваться, привыкать, подумал: «Чего я горячку порю? Сам себе проблемы создаю». Я ведь сначала хотел весь мир перевернуть, кричал: «Дайте мне точку опоры!» По натуре я лидер, хочу быть в центре внимания. И еще я авантюрист, аферист конченый. Моя фамилия в Самаре довольно распространенная. Один однофамилец, участник войн, орденоносец, был моим знакомым. Имя у него тоже Вадим, и отчество совпадало. А тут в 2000 году вдруг выходит амнистия, по которой осужденным, имевшим ордена, сокращали сроки. Я все прикинул, взвесил и потом закидываю такую версию: «Да у меня полная грудь медалей, ребята. У меня три ордена Славы! Применяйте ко мне амнистию!» В колонии уже разговоры пошли. Мною уже оперчасть заинтересовалась. Со мною беседуют, выясняют, уточняют. Я, конечно, во время бесед держу себя на высоте, со всем полагающимся орденоносцу достоинством. Дескать, был, участвовал, награжден, имею звание майора. Я знал, что меня еще будут проверять и поэтому называл все данные на того однофамильца. Потом эти данные пробивают по спецсвязи, после чего подтверждается, что действительно есть ордена. Меня опять вызывают на беседу. Я прихожу, сидит из спецчасти женщина, спрашивает мою фамилию. Я называю. Она говорит: «Значит, так, быстренько пишите заявление на материальную помощь как полностью амнистированный. Документы на ваше освобождение мы уже подготовили». Я когда вышел от нее, у меня началась нервная дрожь. Я шел к себе в отряд и думал: неужели срослось? неужели скоро выйду на волю? На тот момент я отсидел только два года, и следующие восемнадцать лет срока слетали с меня как с гуся вода. Ошибся я только в одном – в годе рождения: мой однофамилец был с 1956 года, а я указал 1957 год. Мне уже выписали проездное удостоверение. Мне только чуть-чуть не удалось до ворот дойти. И тут меня разоблачили. Начальником оперчасти тогда был Жигулев, я потом ему сказал: «Степаныч, вот честное слово, если бы я вышел за ворота, ты бы меня не поймал никогда в жизни». Вот так все и получилось. Потом оперчасть в полном составе приходила смотреть на меня: кто, мол, в зоне такой ловкий выискался? После этого ко мне стали придираться: я в черных ботинках хожу, а мне говорят – надо в желтых. Я желтые надену, а мне говорят: надо в черных ходить, а ты – в желтых. Ну вот, такая ерунда началась, за всякую мелочь. И укатали меня «под крышу». В камеру, на первые девять месяцев.
