У нас был случай: одна бабка к соседу пришла, просит отремонтировать стиральную машину. Жили они в деревне, ближайший Дом быта – в райцентре, за десятки километров. Сосед разбирается в механизмах, говорит: ладно, зайду. Через какое-то время он приходит, а бабки нет дома. Он берет стиральную машину и уносит. К себе домой – ремонтировать. Возвращается бабка, смотрит – нет стирального агрегата, ох, ах, украли! Обращается к участковому милиционеру. Соседа арестовывают и потом судят. За что? За кражу. Хотя в юриспруденции есть понятие о примирении сторон. Бабка признала, что сама просила его отремонтировать стиральную машину, и теперь она вроде бы даже хотела забрать обратно свое заявление о краже. Но не тут-то было! Мужика посадили. Даже не стали в суде вникать, что не было у него умысла красть.
Вот говорят, что об экономике той или иной страны можно судить по количеству отбывающих наказание в тюрьмах. Чем меньше заключенных, тем выше уровень экономики. С этой точки зрения в России… нет никакой экономики! В Швейцарии, я читал, если тюрьма пустая, на ее здании вывешивают флаг. У нас флаги никогда не появятся… Пишешь в Верховный суд надзорную жалобу по поводу приговора – получаешь ответ: сидишь – сиди… «Приговор обжалованию не подлежит!» С такой припиской в тридцать седьмом расстреливали…
Из Новосибирска – по этапу. Привезли в этот город, в СИЗО. Поместили в бокс. Это восемнадцать человек в помещении девять на полтора метра. Вентиляции нет, умывальника нет, розеток нет. На прогулку не выводят. Кругом – клопы. И нет нар. А у всех в камере сумки… теснота и духота превеликая. Окно – узкая полоска. Пять дней держали в этом боксе.
А зона, ну что зона… Главное здесь – не опуститься, потому что человеку в трудных условиях всегда легче опуститься, чем возвыситься. Но вот к чему нельзя привыкнуть… – к замкнутому пространству. Тяжело заставить себя писать домой письма, хотя знаю – ждут, но… о чем писать?! Что был еще один вывод на работу? Что копал яму и за смену выкопал вот на такую глубину, а? Страшно это… И вот уже начинаешь писать как бы не о себе, от третьего лица, просто о чем-нибудь рассуждаешь…
Еще в зоне нужно обязательно с кем-нибудь общаться, говорить хоть о чем-то, потому что если уйдешь в себя, начнешь «гнать», как здесь говорят, переживать, то по телу может пойти сыпь, зуд появится, болячки прилипнут. Вот большой срок у кого… по двадцать пять лет есть приговоры. С виду они ведут себя вроде как нормальные, хотя на самом деле они на грани… шизофрении! Зона есть зона, но даже в ней нужно к чему-то стремиться. Нужно использовать время с пользой для себя. Вот я в тюрьме стал изучать финансовое право – из дома книги прислали. Если ни к чему не стремиться, то неизбежна деградация. Я пытаюсь не говорить в зоне сленгом. Учусь контролировать себя, мой принцип: зачем кричать – лучше остаться при своем мнении. Это как-то дисциплинирует: ты знаешь, что не растворился в общей массе, не потерял личных качеств.
У меня срок – семь с половиной лет. Как здесь, в зоне, говорят, такой срок можно «отстоять на одной ноге». Но это много, для меня много… Я два года восемь месяцев уже за решеткой. За это время три амнистии было, я по-прежнему за решеткой… Чего еще мне ждать от государства, оно не думает обо мне. Меня наказали… Наказали тем, что я давно не видел своих детей. Я хотел увидеть, как дочь в первый класс пойдет… Я уже был на тюрьме, и мне приснилось: иду по улице, ко мне вдруг подходит моя дочурка и не узнает меня, а спрашивает: «Дяденька, где тут улица Коммунистическая?» А у нас на этой улице УВД расположено… Глаза у нее широко раскрыты, косички на плечах, и она свои руки как взрослая к груди прижимает и вдруг просит меня: «Если увидите моего папу, передайте ему, пожалуйста, пусть возвращается домой – я так сильно-сильно его жду…»
Заложник системы: монолог второй
– Я служил в дивизии имени Дзержинского… Наверное, знаете, это под Москвой… получил направление для поступления в школу милиции в Калининграде. Поехал, поступил, окончил. Вернулся на родину – в Красноярский край, в город Назарово. Четыре года я служил в ОБЭПе [9] , с 1987-го по 1991-й. Потом перевелся на юг края, в сторону Абакана, в районный городок, где стал начальником ИВС. Три года я служил в этой должности. Из ИВС я перевелся в городской ОВД, был оперуполномоченным, потом старшим оперуполномоченным, мою кандидатуру представили на вакантную должность начальника ОБЭПа. И в это время сменяется начальник службы криминальной милиции. На должность начальника ОБЭПа он протягивает своего человека. Происходят перестановки в нашем отделе, кого-то сокращают, кого-то переводят, кого-то принимают. Словом, была команда, которую теперь разогнали. Какие-то интриги пошли. Совсем непонятно стало, чем мы будем заниматься. А шла середина девяностых годов… И как-то запросто, почти с официального разрешения начальства, у нас вдруг стали путать понятия «операция» и «провокация». Если раньше мы действительно работали – вычисляли преступника или преступную группу, самым тщательным образом разрабатывали операцию, брали с поличным, то сейчас стали применять обычные провокации, искушать людей деньгами… Не искать нарушителей, а порождать их, осмысленно провоцировать людей на преступление, предлагать деньги, а потом делать вид, что взяли кого-то с поличным. И пошел вал «раскрытых» преступлений. Отдел работал на галочку, на такую «раскрываемость», показатели поползли вверх, начальника стали хвалить. И пошло-поехало… В этом месяце «раскрыли» столько-то преступлений, значит, в следующем месяце надо «раскрыть» еще больше. А стоит лишь втянуться, запрячься в общую лямку штатных провокаторов. Меняется психология, исчезают принципы. И все это очень скоро аукнулось, бумерангом вернулось в милицию. Начали работать против своих же сотрудников…
