— Пого-оо-ди, — с трудом
выдавил из себя Прямой, — ты погоди, не гони порожняк... Если ты в самом деле
умер, то как ты здесь? И еще... погоди... Ты в самом деле видел меня тогда на
берегу?
— Да, — спокойно ответил
Павел Иванович, — конечно видел. Ты спрятал полторы штуки баксов из моего
бумажника в правый карман куртки. Они рассыпались, и ты ползал по траве и
собирал, собирал... Потом ты сжигал мой бумажник, искал стреляные гильзы и
одну, кстати, забыл: она и сейчас еще там, припорошенная осиновыми листочками,
— можешь съездить проверить. Да, надо отметить, ты весьма несолидно выглядел в
этот момент: все что-то бормотал, махал руками. Зачем?
— А-а-а, — захрипел
Прямой, он хотел что-то сказать, но смог издать лишь это беспомощное постыдное
ааканье, а Павел Иванович уже продолжал:
— Почему я здесь?
Поверь, меня не спросили. Просто послали — и это еще один повод поблагодарить
тебя за такой чудный краткосрочный отпуск. А зачем — не мне решать... Милосерд
Господь, за сто всего рублей тебе милость сотворил. Что для тебя сто рублей?
Ничто! А такое тебе вразумление! Только ведь без толку все это, Сережа, без
толку! Не знаешь ты что и как надо делать, чтобы что-то переменить. Ведь и я не
знал, а куда умней тебя был. Суетиться начнешь без толку или забыть
попытаешься. Но уж тут — дудки! Уж тут будь уверен: до смерти не забудешь. И
как отойдешь, будешь с мукой сердечной ожидать того, о чем я тебя упреждал. И
будь уверен — все так и будет! А меня ты больше не увидишь, до трубного гласа.
Вранье, что грешники там все вместе мучаются. Враки! У каждого свое — только
ему определенное, по мере его грехов, и никого он не видит, кроме гнусных
бесовских рож...
Вот так-то Сережа! А
теперь самое главное, зачем я и пришел: велено тебе показать эти самые муки,
ну, не сами, конечно, а так — слабый их отпечаток. Но смотри сам...
Тут Павел Иванович встал
и, повернувшись к Прямому, распахнул плащ. Одежды под ним не было — никакой, но
и тела, в привычном его понимании, — тоже. Было нечто багровое,
кроваво-воспаленное, в струпьях и язвах, точащихся гноем, неимоверно,
непередаваемо смердящее и при этом кишащее какими-то жуткими отвратительными
червями, пожирающими эту мерзкую плоть. Но, в то же время, это было как бы окно
в некую безпредельную огненную бездну — завораживающе-ужасную, страшную в своей
неотвратимости и переполненную ненавистью ко всему живому...
Сколько это длилось?
Минуту, час, сутки, неделю?.. Время для Прямого потеряло смысл и значение. Его
разум больше не пребывал с ним — он словно выпал на землю и рассыпался на
отдельные части. А Павел Иванович молча запахнулся и, не прощаясь, пошел прочь,
почти не разбирая дороги: по кустам и газонам, огибая лишь ограждения атракционов
и пустые скамейки. Вскоре он вовсе исчез за деревьями, и тут же подул ветерок,
зазвучали детские голоса — парк проснулся, ожил, призывая к тому же и Прямого.
Но для него это было трудно, мучительно трудно. Рассудок его словно рассыпался
по крохам, и кусочки этого страшного калейдоскопа упрямо не желали вставать на
места. Ох, как медленно, как медленно все возвращалось на круги своя...
Какой-то пацаненок
подошел к нему и долго рассматривал. Странным ему показался этот человек. С
жестким волевым лицом, слегка расплющенным боксерским носом, с короткой
характерной прической “крутого братка”, но с совершенно седыми, просто
белоснежными, волосами восьмидесятилетнего старца. Глаза незнакомца были широко
раскрыты и смотрели прямо перед собой, но, — пацан был более чем уверен, —не
видели ничего. “Наширялся дури?” — соображал дошлый малолетка.
— Дядь? — осторожно
подступился он и потряс Прямого за плечо — Дядь, что с тобой, а? Живой?
— А-а, — застонал тот и
заморгал, приходя, наконец, в чувство.
— Дядь, закурить дай, а?
— попросил пацан и выжидающе посмотрел на Прямого. Тот с десяток секунд не
отвечал, потом спросил:
— А-а?
— Закурить, — малолетка
для пущей ясности постучал себя двумя пальцами по губам.
— Что? — все никак не
мог сообразить Прямой, но вдруг медленно потянулся рукой, достал из кармана
пачку “Кэмела” и отдал пацану.
