И в такой вот день в дверь палаты, в которой заседал Малый совет, раздался негромкий стук.
– Что там такое? – недовольно морщась, пробурчал Никита Романович.
Дверь приоткрылась, и показалась физиономия стражника.
– Гонец прибыл. От государя… Говорит, срочно.
– Пусти, – разрешил Никита Романович.
Вошел гонец и протянул ему футляр с письмом.
– От государя Иоанна Иоанновича, – доложил он.
Никита Романович открыл футляр, вытащил из него письмо и, развернув его, принялся читать вслух. По мере того как он читал, ленивое благодушие, царившее на всех без исключения лицах, постепенно сменялось гримасой тревоги и озабоченности.
Иван писал, что в одном из монастырей братия и игумен встретили его особенно тепло и радушно. Оказалось, что они подумали, будто он прибыл туда на постоянное поселение. И даже келью показали, подготовленную специально для него. Тогда Иван, не обнаруживая своего удивления монахам, поинтересовался, кто же предупредил их о его желании принять постриг именно в этом монастыре? Тогда монахи и игумен ничтоже сумняшеся объявили, что в монастырскую казну был сделан вклад землею и деньгами на имя царевича Ивана, возжелавшего, как им сказали, стать монахом их монастыря. А сделан был сей вклад московским боярином Федоровым-Челядниным. От него приезжал в монастырь человек, как раз и урегулировавший все финансовые и имущественные вопросы.
Получив столь явное доказательство измены и происков против него московского боярства, царевич Иван со своей свитой направился в Москву. В Москве его не ожидали, тем более не ожидали, что действовать он будет быстро, решительно и круто. Челяднин и прочие московские бояре были взяты под стражу. Сопротивления ни с их стороны, ни со стороны стрельцов, расквартированных в Москве, не последовало. Началось следствие. Но ввиду отсутствия среди Ивановой свиты опытных следователей и дознавателей заговор так и не был выявлен и раскрыт. Однако царевич нисколько не сомневается, что таковой существует, о чем свидетельствует богатый вклад в монастырскую казну. Нет сомнений, что московское боярство хотело его постричь в монахи, лишив царского венца. А посему московские бояре были наказаны им, Иваном, казнью «во многия числе». В письме так и было – «во многия числе».
– Эк-ка… – крякнул Басманов.
– Вот! – вскричал Никита Романович. – Я же говорил ему, что московские бояре против него злоумышляют! Вот! Все не верил мне! А ныне сам убедился! Воры они и изменники! А то я их не знаю! Сами мы, Захарьины, к московскому боярству принадлежим, потому и знаем преотлично все их нутро гнилое!
А Яковлев-Захарьин дополнил своей репликой набор лозунгов, выкрикнутых Никитой Романовичем:
– Следователей у них не было, вишь… А за мной не могли послать?.. Уж я бы там расстарался…
Это была катастрофа. Самая настоящая, без каких-либо скидок и оговорок. Все старания Валентина и его друзей по «приручению» Ивана пошли прахом. Их многоходовые хитроумные комбинации разом разрушились, столкнувшись с примитивным, но действенным ходом то ли Романовых, то ли самого Рыбаса, – сделать вклад в монастырь на имя царевича от лица политических противников. «Как Иван мог поверить такой дешевке? И куда князь Черкасский смотрел, почему он пошел у него на поводу, почему не переубедил?» – недоумевал Валентин.
– Видишь, Михайла!.. Ты тоже не верил в зловредность Челяднина и московского боярства! – торжествовал Никита Романович. – А вон дело как повернулось!
И уже совсем не суть, сам писал письмо царевич или кто-то от его имени. Главного уже не изменить. Кровь уже пролилась, началось то, что в более поздний исторический период будет именоваться «массовыми политическими репрессиями». Опричнина, уже не маскируясь, продемонстрировала свой звериный оскал. Это действительно катастрофа. Хотя по большому счету для Валентина ничего не изменилось. Ну, перешла гражданская война в России последней трети шестнадцатого века из «холодной» стадии в «горячую».
Что это меняет для него лично, для того задания, которое он здесь выполняет? Ничего. Скорее даже он выигрывает от этого, ибо во время открытого противостояния все конфликтные взаимоотношения обостряются и упрощаются. Может статься, что найти и убрать Рыбаса в такой обстановке ему будет проще. Почему же тогда он испытывает сейчас такую горечь и разочарование? Разве не знал он из учебника истории, что опричнина – это кровь, жестокость и несправедливость? Но уже здесь Валентин мог убедиться, что учебник истории как минимум заблуждается, а если называть вещи своими именами, то врет самым настоящим образом. Как оказалось, врет, но не во всем. Так отчего же так расстроился Валентин? Оттого что уйма усилий, вложенных в царевича Ивана, ухнула как в болото? Или оттого, что ему не удалось изменить историю по своему желанию и произволу? Или же ему просто жаль людей, окружающих его в этой жизни? Но ведь говорил же ему Лобов о том, что испытывать какие-либо чувства к обитателям этого мира как минимум глупо. Они уже давно прожили свои жизни, они мертвы уже сотни лет, и исходить эмоциями по поводу того, что их судьба сложилась так или иначе, – есть глупость чистейшей воды. Впрочем, так же как и попытки изменить историю. Ты можешь в прошлом не только раздавить бабочку, но и расстрелять целое стадо динозавров, будущего это не изменит. Просто вместо одной оборванной цепочки судеб в прошлом возникнет иная цепочка, обходящая это событие таким образом, чтобы будущее в глобальном смысле осталось неизменным.
