Именно с подробного изучения этой картины Хар и начал. Прежде он чувствовал себя недостаточно здоровым для подобных упражнений, но теперь силы почти окончательно восстановились, да и настроение оказалось очень подходящее: умиротворенная и чуточку ленивая сытая расслабленность. Самое то для глубокой вдумчивой медитации.
Результат оказался странным. Этот мир больше всего напоминал орех: прочная скорлупа и мягкая середина. То, что Брусника, вероятно, и называла Лесом, представляло собой сердцевину, сплетенную из дневных, в понимании Хаггара, частей абстрактного целого, и был этот сгусток живым и чрезвычайно деятельным. Пребывающий в бесконечном движении, развивающийся и видоизменяющийся буквально на глазах, он лишь соприкасался с теневой скорлупой, твердой и совершенно статичной, но никакого взаимопроникновения не было. Лишь тонкая пленочка, на которой силы все же смешивались и порождали общие более сложные субстанции.
Тоже своего рода равновесие, только… неправильное. Хар отдавал себе отчет, что этому миру плевать на его оценки «верно-неверно», но ощущение все равно оказалось пренеприятнейшим. То самое, что чувствует закоренелый педант, вдруг окунувшийся в беспорядок, окружающий некую чрезвычайно творческую личность. И вроде бы понятно, что личность как-то жила до сих пор без разложенных по парам и оттенкам черного носков и будет жить впредь, не интересуясь чужим мнением, но педанту от этого не легче.
Сделав это открытие, теневик вынырнул в реальный мир, чтобы его осмыслить и прикинуть дальнейший план действий, но ничего толком не успел — вскоре вернулась Брусника. Забрав у нее материал для работы, Хаггар выставил саму шаманку прочь, чтобы не нарушала концентрации, и сосредоточился. Поиск — штука несложная, но муторная и требующая усидчивости. Стоило вычленить нужные потоки из нескольких бурых пятен, потом отсеять лишних родственников (а их тут полно) и найти нужное. Долгий, кропотливый труд.
Руся на гостя не обиделась и спокойно устроилась у входа в шатер с отцовскими сапогами, кусками кожи и кое-какими нужными для работы инструментами. В поселении обычно каждый делал то, что получалось у него лучше всего, поэтому обувь шили несколько хорошо знающих это дело людей, а вот чинил свои вещи обычно каждый сам. Идти к кому-то и просить стачать сапоги для человека, которого старший шаман прямым текстом отказался принимать не только в род, но и в качестве гостя, женщина не рискнула, поэтому решила попробовать переделать имеющуюся обувь. Вряд ли у нее, конечно, получится так же красиво и аккуратно, как должно, но все лучше, чем ничего.
— Привет! — оторвал ее через некоторое время от работы отлично знакомый женский голос. — Ты все-таки решила вернуться? Нагулялась? — весело уточнила Наперстянка, без приглашения присаживаясь рядом с Русей.
— Привет. Я, наверное, ненадолго, — со вздохом отозвалась та, складывая свое рукоделие в мешок. Одновременно говорить и делать что-то сложное она не умела.
Эту женщину с двумя недлинными светлыми косичками и насмешливым взглядом светлых, почти желтых глаз Брусника вполне могла назвать подругой. Или, скорее, приятельницей, поскольку настоящих верных подруг у необщительной Руси, пожалуй, и не было. Одногодки, они вместе учились у Остролиста, почти одновременно закончили обучение и в способностях были примерно равны. Ната полностью оправдывала свое ядовитое имя: острую и несдержанную на язык особу мало кто мог долго выдерживать без скандалов, а еще Наперстянка отличалась редкой мстительностью и никогда не спускала даже малейших обид. Но Брусника ценила в ней отсутствие лжи и притворства. Если Ната злилась или обижалась на кого-то, она никогда этого не скрывала и мстила всегда в открытую, не за спиной. А едкие замечания этой женщины рыжую никогда не задевали, Руся просто пропускала их мимо ушей, принимая как манеру общения, а не желание обидеть.
— Слушай, что ты там за чудовище такое притащила, что все шепчутся? — не стала долго ходить вокруг да около Наперстянка. Ну правильно, вряд ли бы она прибежала здороваться просто так, от великой тоски по самой Бруснике, не так уж они близки.
