— И твоего убьють, как подрастеть! Не ведаем бо ни дня, ни часа…
Слеза сама по себе опять течет по щеке Максима Петровича.
Маму Галю передергивает: чего же глупости-то говорить, мало ли у нее своего горя, чтобы еще угрожать ей! Следя за этими катящимися по щекам здорового мужика слезами, она вдруг говорит себе: «Слезные железы не в порядке! Надо бы продувание сделать, и все прекратится!» И ей уже не хочется выражать Максиму Петровичу сочувствие.
Хлеб прячется в мешок молочника, в котором уже лежат несколько паек, храня молчание о том, кто отдал их молочнику.
— Зачем вы так говорите?! — не может она сдержаться.
— А чо! Один сын — не сын, два сына — полсына, три сына — сын! Вот как! Моих убили, а твой заговоренный ли, чо ли? Все одним миром мазаны. Всех бог найдет…
Вихрова молча глядит на молочника.
Лицо его заросло колючей бородой. Шерсть доходит до самых глаз. Руки, корявые руки крестьянина, в трещинах, с грязными, обломанными ногтями, с толстыми пальцами, в суставы которых въелась грязь, растопырены, точно он хочет что-то зацепить, да толком не решил, как ухватиться. Ноги в стоптанных ичигах больше походят на лапы медведя. Полушубок и шапка, надетые на нем, несмотря на то что зима уже оставила край, сильно обветшали, истерлись на швах, проткнуты чем-то — то ли вилами в какой-то спешке, то ли рогами ндравных коров. Из шапки лезет вата, из полушубка с изнанки — белая длинная шерсть. Максим Петрович не латает дыр на своей одежине. Хозяйка у него есть. Значит, прибедняется, всем своим видом говоря: «Я бедный! Я бедный! Ничего-то у меня нету! Вот и одеться не во что! И рад бы, да сгоношиться на одежонку не могу! Все проедаем!»
Мама Галя занимается арифметикой.
«Если молочник берет за литр молока килограмм хлеба, а корова — самая худая! — дает в день три литра молока, а в году триста шестьдесят пять дней, то спрашивается: сколько хлеба приносит домой Максим Петрович в год? Триста шестьдесят пять умножим на три. Трижды пять — пятнадцать. Пять пишем, один в уме. Трижды шесть — восемнадцать да один — девятнадцать! Девять пишем, один в уме. Трижды три — девять. Да один. Десять… Тысячу девяносто пять килограммов!.. — У мамы Гали слегка кружится голова. — У молочника две коровы! Значит?» Это не значит ровно ничего. Для мамы Гали, во всяком случае! Она отдает хлеб. Молочник скармливает ее хлеб корове. Корова дает молоко. Молоко пьет Игорь. Оно очень нужно детям. А килограмм хлеба на рынке — сто рублей буханка…
В математические расчеты Вихровой врывается радио. Оно сообщает, что гроссадмирал Дениц передал командование вооруженными силами фельдмаршалу Кейтелю.
— Это как понимать? — спрашивает молочник. — Конец ли, чо ли? Я такого прозвища что-то не встречал… Поди, на побегушках был у Итлера-то?
Вихрова пожимает плечами.
— Ты мне гумагу напишешь? — спрашивает молочник, поднимаясь.
— Какую?
— Да хочу, чтобы мне пензию повысили. Я получаю. Мало. По двести пятьдесят за каждого сына. Я ить их грамоте учил. Обувал. Одевал. Кормил. А тут на тебе — по углу за кажного! Несправедливость. А ребяты были на ять… Женил бы. Снохи в доме бы жили, все бабой пахнет! Робят нарожали бы, как гороху…
— Сколько же вы хотите получать? — невольно спрашивает мать.
— По тыще за голову. Не меньше. Кормил, понимаешь, обувал, одевал, ростил-ростил — и вот, накося, всего ничего! — молочник строит из корявых пальцев кукиш. — Мне-ка теперя надо коров менять. Сносилися. Мало удою дать могут…
— Сколько же они дают?
— Сколь ни дали, все люди выпили! — равнодушно говорит Максим Петрович. — Вот и у твоего ножки-то ровняе стали, а как я пришел по-первых, так хоть обручем катай его!
— Не буду я, Максим Петрович, писать вам такую бумагу! Не умею.
— Не хочешь! — уточняет молочник. — И никто не хочет. Думаешь, я тебя первую прошу? Не первую.
Он поднимает на плечи тяжелый мешок. Свободной рукой берет большой и идеально чистый белый дюралевый бидон, идет к двери, совершенно неслышно шагая в своих растоптанных ичигах. Останавливаясь в дверях, говорит:
— Ну, твоему больше носить не буду! Как ты мне, так и я тебе. Подрос уже! Другим тоже надо!
