Он ушел от петли, хотя не ушел от суда народов.
Гроссадмирал Дениц принял верховное командование…
Он приказал стоять насмерть, пока не подоспеет со свежими вооруженными силами командующий «Люфтваффе» фельдмаршал Геринг, новый канцлер…
«Назови хоть горшком, да в печь не ставь!» — сказал себе Иван Николаевич. И вдруг мысли его приняли совсем другое направление. «Войне конец! Ясно и слепому. Значит, новая пятилетка, новый план. Эх! Вот бы включили в титульный список строительства объект, который всегда был у Дементьева перед глазами, — Плюснинку и Чердымовку! Засыпать бы их, заключивши в трубы, а сверху — разбить бы сады, и протянулось бы садовое кольцо по всему городу — от реки к вокзалу и от вокзала к реке, и зашумела бы зелень листвы на месте вонючих луж, оставшихся городу в наследство от былых толстосумов, усвоивших в свое время нехитрую философию валуанских петиметров — после нас хоть потоп! — и поступавших соответственно… Надо бы взглянуть на генеральный план реконструкции и развития города. Конечно, малость он и устарел, ну да ничего, подновим теперь! Оно конечно… на государственный бюджет в этом деле рассчитывать не приходится. Пол-Украины сожжено, вся Белоруссия лежит в пепелище, многострадальная Россия лежит истоптанная и опаленная чуть не на треть. Не надо быть семи пядей во лбу, чтобы понять — все средства пойдут в первую голову туда. А новые друзья? Рука друга никому и никогда не была в тягость, будет она протянута и туда! Н-да!.. А может, на месте резервы изыщем? Общественность привлечем, а? А ведь надо жилищный фонд ремонтировать, топливное хозяйство налаживать заново — все износилось, улицы приводить в порядок, мостовые, площади… Охо-хо!.. Сколько грунта надо вынуть и перебросить? Сколько балласта надо, чтобы засыпать эти проклятые „две дыры“? Сколько машин и сколько ездок надо? Каких машин? Откуда взять балласт? У заводов помощи попросить — для своего же города! По дороге на базу стоят какие-то глупые сопочки, ни к селу ни к городу, точно прыщи на гладкой коже. Срыть бы их да в эти овраги и свезти, а? В Плюснинку и Чердымовку…»
Зеленый глазок радиоприемника щурится и раскрывается, щурится и раскрывается, точно у кота, который нежится в тепле. Вдруг он подмигивает Ивану Николаевичу: «Ишь ты! Удумал тоже чего!»
— А что? — спрашивает Иван Николаевич. — А запросто!
6
Игорь играет в войну. Во что еще можно играть!
Он строчит из автомата, который с успехом заменяет вешалка:
— Тра-та-та! Трах-бах-тарабарах!
Хватает большую диванную подушку, взваливает ее за спину и, держа в одной руке автомат, другой придерживая подушку, тащит ее в спальню, натужно кряхтя от воображаемой тяжести.
— Враг несет большие потери! — говорит он голосом очередной радиосводки.
Мать смеется и говорит:
— Игорешка! Ты бы поиграл во что-нибудь другое!
— Не-е! — отвечает Игорь голосом Генки и его словечком.
— Надо говорить «нет», а не «не-е»! — передразнивает сына мама Галя.
— А Ген-ка го-во-рит: «Не-е!», — отвечает Игорь упрямо.
— Тоже мне авторитет! Нашел кому подражать!
Мама Галя вытаскивает из буфета килограмм хлеба, скептически поглядывает на оставшийся хлеб, чуть нахмурив свои густые брови, отчего лицо ее темнеет, потом решительно протягивает его молочнику.
— Ну, кажется, в расчете, Максим Петрович…
Максим Петрович поджимает губы, заросшие недельной щетиной:
— Допустим, что так!
— Не допустим, а именно так! — недовольно говорит Вихрова.
— Да это у меня поговорка такая! — оправдывается молочник. Он глядит на Игоря мохнатыми глазами старого лешего, в которых черт знает что означается, — они какие-то шальные, и хитрые, и злые, и все бегают, и все прячутся от взгляда другого человека. Он только вскидывает глаза на Вихрову и тотчас же опускает их или начинает смотреть в сторону. Так очень неловко разговаривать. И мама Галя в присутствии этого мужика всегда чувствует какую-то неуверенность и раздражение. Вдруг у Максима Петровича катится по бугристой, точно стеганой, щеке большая, светлая, ненатурально крупная слеза. При этом глаза его не краснеют, веки не моргают и уголки губ не опускаются вниз. В сердце мамы Гали вспыхивает сочувствие к молочнику. Она знает о его трагедии — в войну погибли оба его сына. Но молочник говорит серым, ровным, каким-то нехорошим голосом:
