Но ведь в ту ночь, когда пропал директор, ночной сторож поди тоже совершал свой обход. Наверняка будет полезно и с ним побеседовать.
Ход другой мысли можно было объяснить только с помощью символов, но Штудеру сейчас было не до них. Осенившая его в этот момент мысль показалась ему лучом света в кромешной тьме, и этого с него было достаточно. Связана она была вот с чем: астматик Боненблуст выказал при внезапном появлении вахмистра несоизмеримо больший испуг, чем мог вызвать этот ничтожный сам по себе проступок. Что же крылось за этим? Штудер решил покопать поглубже.
После долгих расспросов, охов и вздохов удалось наконец установить следующее.
У Боненблуста было две отмычки, и одну из них он потерял. И никак не мог вспомнить, когда и где он мог ее потерять. Такого с ним за двадцать пять лет службы еще ни разу не случалось.
— Но, — сказал Боненблуст, — даже если Питерлен нашел отмычку, она ему мало бы чем помогла. Ведь нужен еще трехгранник.
Штудер знал об этом.
— А вот если бы потерялся трехгранник, тогда было бы доложено…
— Но вы же не доложили о потере отмычки! — вставил Штудер.
— Да, но трехгранник совсем другое дело… Не может же быть, чтобы кто-то из молодых служителей больницы отдал ему свой. Тогда это означало бы, что сам служитель с Питерленом заодно.
(Толстый Боненблуст говорил «служитель», а не «санитар», сразу видно, что старой закваски.)
— С кем из служителей больницы Питерлен был в хороших отношениях?
— Только с Гильгеном! Они все время были вместе.
Гильген! Рыжий Гильген, жаловавшийся вахмистру на свою беду…
— А вы, Боненблуст, значит, не можете вспомнить, где вы могли забыть отмычку?
Ночной санитар так долго возился со своими усами, что можно было подумать, он хочет расправить каждый волосок в отдельности; наконец он с клокотанием произнес:
— Возможно, за этим стоит Шмокер…
— Шмокер?
Кто же такой Шмокер? А-а, тот, что совершил покушение на федерального советника! Он ведь жил в одной комнате с Питерленом.
— А почему вы думаете, что за этим стоит Шмокер?
— Слышно кое-что, — сказал Боненблуст. — Они тут оба за стенкой в маленькой комнате дискутируют до полуночи, говорит в основном, правда, Шмокер. Как плохо обращаются здесь с пациентами, возмущается он, а все директор. Вот он и настропалил Питерлена. Тот уже давно был бы на свободе, утверждает Шмокер, если бы не директор. В конце концов и доктор Ладунер ничего не может сделать против директора. Питерлен твердо верил, что директор — его злейший враг. Да и история с Ирмой Вазем тут ничего хорошего не добавила…
ШТУДЕР В РОЛИ ПСИХОТЕРАПЕВТА
Штудер поднялся, выбрался из-за столика, подошел к двери, ведшей в соседнюю комнатку, увидел на притолоке выключатель, повернул его. В комнатке загорелся свет.
И тогда он вошел.
Жиденькие волосики на голове Шмокера, знаменитого своим покушением на федерального советника, торчали торчком во все стороны, между ними просвечивала розовая кожа. Под глазами огромные мешки, едва не доходившие до уголков рта. Может, у него там яд?
— Господин Шмокер, — сказал Штудер как можно приветливее и присел на краешек кровати, — не можете ли вы мне сказать…
Больше он не успел произнести ни слова. Человечек заверещал на самых высоких тонах:
— Сейчас же убирайтесь с моей кровати!
Штудер послушно встал. Сумасшедших нельзя раздражать, подумал он. И стал ждать, пока маленький человечек успокоится.
— Я бы очень хотел узнать, господин Шмокер, не находили ли вы ключа, принадлежащего ночному санитару Боненблусту.
— Проклятый пустоголовый сыщик, вот ты кто. И ты осмеливаешься врываться в мое жилище? Нечего тебе здесь вынюхивать! Понятно?
И господин Шмокер угрожающе поднялся с постели, упершись ногами в край кровати.
— Но, господин Шмокер, — начал опять Штудер все еще приветливо; настораживало, однако, лишь то, что он перешел со швейцарского диалекта на официальный язык. Неприятные последствия сего дурного знака приходилось обычно расхлебывать противной стороне. — Я хотел получить от вас всего лишь одну небольшую информацию…
Но покушавшийся на федерального советника опасный преступник Шмокер продолжал извергать проклятия. Его маленький сжатый кулачок угрожающе вертелся перед носом Штудера, из побелевших губ низвергались потопом или, точнее, потоками грязи ругательные слова.
