— И сегодня опять второе сентября, — сказал Штудер. — Пять плюс три, итого восемь, да еще год под стражей во время следствия, все вместе составляет ровно девять лет. Девять лет он находился в неволе.
Штудер сидел, подавшись вперед, опираясь локтями на колени. Так ему удобнее было взглянуть Ладунеру снизу в лицо; Штудер был поражен: маска слетела. Напротив него в кресле сидел моложавый мужчина с мягким овалом подбородка, голос больше не отдавал приказов: «Батальон!.. Слушай мою команду!» Не напоминал деланную интонацию при обращении «дитя мое». Лицо обмякло, губы расслабились, голос потеплел.
Еще более разительная перемена наступила в тот момент, когда открылась дверь и вошел Хашперли пожелать спокойной ночи. Он и Штудеру протянул ручонку.
Затем в комнате опять повисла тишина, колечки дыма заползали под пергаментный абажур и выходили наружу, поднимаясь, как из трубы, синим чадом под потолок.
Ладунер сказал:
— Сначала Питерлен выполнял в тюрьме столярные работы, он сидел в камере и делал гробы. Не думайте, что я сочиняю, я могу вам показать документы из его дела. Просидев целый год совершенно один на один со своими гробами, он был допущен пришивать пуговицы к шинелям и обметывать петли. Еще два года. А потом… — Ладунер порылся в папках, нашел листок и прочитал тем же мягким голосом: — «Тюремный рапорт. Номер 76, заключенный Питерлен. Заметные изменения в поведении: рабочие операции, выполняемые раньше безупречно, производит теперь вдруг неожиданно очень небрежно и без пользы, например петли на шинелях вместо левой стороны делает на правой. Обработка деталей одежды выполнена не по лицевой, а по изнаночной стороне, хотя спутать их невозможно. На предъявленные к нему претензии ответил, что исправится, но продолжает работать в том же духе. Вечером устроил себе ложе под рабочим столом и проспал там всю ночь…»
Шелест бумаги. Ладунер прикурил новую сигарету от огарка только что выкуренной, встал, прошел к окну, посмотрел в ночь, душной, спертой тяжестью придавившую землю.
— Он ушел в себя, начал делать петли не с той стороны… Через три года — это уже второй раз второе сентября… Я не сентиментален, Штудер, поверьте мне, но Пьер Питерлен — это… это… вот именно, это не рядовой случай, а показательный больной. Объект, достойный изучения. — И доктор Ладунер попытался улыбнуться, но у него ничего не вышло.
Штудер слушал и слушал. Дело пациента Питерлена заинтересовало его, а если уж начистоту — не столько дело, сколько тон, каким оно излагалось.
— Как долго вы тянете эту лямку, Штудер? Двадцать лет? Да? Ну что ж, скоро вам светит пенсия… И за эти двадцать лет вам довелось прочесть немало дел. Ведь так? Написать несчетное количество рапортов. Так? Сейчас вы очень удивитесь, Штудер, хотя я знаю, вы и так все время удивляетесь, почему я столь откровенен с вами, почему именно вас пригласил к себе… Признайтесь, вам это показалось довольно странным. Но я проследил ваш путь, мне рассказали о том бое, который вы дали полковнику Каплауну, а потом я прочитал пять ваших рапортов, все они были по одному и тому же делу. Что это было за дело, в данном случае неважно. Но рапорты обратили на себя мое внимание — их тон был совсем иным, чем у ваших коллег. В общие места казенного языка вплеталось нечто необычное. Слова звучали так, будто вы все время пытаетесь понять, разобраться, а поняв, стараетесь донести то, что поняли, до читающего. Я ясно выражаюсь? Поэтому я и рассказываю вам про Пьера Питерлена, потому что он для меня — объект, заслуживающий пристального внимания, и я уверен, что вы не поднимете меня за это на смех. Раньше, боже мой, раньше меня можно было высмеять, было за что, и мой старик шеф проделывал это весьма основательно, особенно тогда, за первую экспертизу. Он был прав. Я, видите ли, вообразил, что господам охранителям правопорядка можно что-то объяснить, тогда как они принимают в расчет только следующее… — Ладунер вынул из папки лист и прочел: — «Тем самым согласно статье 130 УК обвиняемый признан виновным в убийстве, так как умышленно совершил неправомерное действие и с заранее обдуманным намерением второго сентября тысяча девятьсот двадцать третьего года в своей квартире в Вюльфлингене убил ребенка, рожденного живым его женой Кларой Питерлен: накрыл лицо ребенка сразу после его появления на свет полотенцем, прижал его ладонью и придушил ребенка руками, в результате чего тот задохнулся…»
