Он вдруг схватил Штудера за рукав и потащил его к окну, выходившему на главную часть здания.
— Видите там, наверху? — зашептал Шюль. — Чердачное окно? Прямо над квартирой доктора Ладунера? Видите, как он быстро высовывается и прячется опять назад, высунется и назад… Это он, Матто. Он вдохновил меня на одно стихотворение, я покажу вам, я перепишу его для вас, чтобы у вас сохранилась память о нем, о Матто!
Штудеру стало не по себе, и даже как-то очень не по себе! Чердачное окно, на которое показывал Шюль, находилось как раз над гостевой комнатой, отведенной госпожой Ладунер вахмистру. Не нужно было обладать никакой особой интуицией в ориентации на местности, чтоб определить это.
Пока Шюль искал стихотворение в шкафу, набитом бумагами, он без умолку болтал дальше.
Прошедшую ночь Матто опять кричал, кричал и звал, долго и жалобно. На сей раз в углу, между «П» и «Т». Шюль перестал на какое-то мгновение копаться в шкафу, чтобы показать вахмистру то место.
Из окна, что выходит на главную часть здания, легко ориентироваться. Вот главная часть, где живут врачи, — после обеда пусть Штудер удостоверится, что квартира старого директора находится как раз под квартирой доктора Ладунера, — потом «Т», отделение для тихих, и перпендикулярно к нему, но только в той части дома, где и «Н», где они сейчас находятся, — «П», психосоматическое отделение для больных с телесными недугами. А в том углу, там, где дверь ведет в полуподвал, — вон в том углу кто-то кричал.
И когда Шюль опять начал рыться в своих бумагах, Штудер спросил рыжего санитара Гильгена, насколько можно верить всем этим рассказам… Гильген с некоторой неприязнью пожал плечами.
— Шюль, в общем-то, хороший наблюдатель, — сказал он, — и не исключено, что он что-то слышал, потому что он спит в комнате, расположенной как раз над этой кухней, на окне той комнаты решетка, и потому оно всю ночь открыто.
— Шюль, — обратился к нему Штудер, — в котором часу ты слышал крик?
— В половине второго, — деловито ответил Шюль. — Сразу после этого пробили башенные часы. А вот и стихотворение…
Стихотворением в привычном смысле слова оно не было, скорее ритмической прозой; аккуратным почерков Шюля было написано следующее:
«Иногда, когда фён прядет мягкие пряди из тумана, он сидит у моего ложа и нашептывает и рассказывает. Длинные его стеклянные ногти на пальцах мерцают зелеными бликами, когда руки его кружат надо мной в воздухе… Иногда он сидит наверху, на колокольне, и разбрасывает оттуда нити, пестрые нити, раскидывает их далеко по земле, опутывая ими города и деревни и хутора, одиноко стоящие по склонам гор… Сила его и величие безмерны и безграничны, и никто не может сокрыться от него. Взмахнет рукой, раскинет свои пестрые гирлянды бумажных цветов — и вспыхнет война, распластавшись синим орлом; кинет красный шар — и взметнется в небо революция, с треском разорвав воздух. А я совершил, убийство в Голубином ущелье, так по крайней мере утверждают полицейские, но мне об этом ничего не известно; моя кровь пролилась на полях сражений в Аргоннах, но меня бросили за решетку, и, если бы у меня не было моего друга, Матто Великого, который правит миром, я был бы совсем одинок и отдал бы концы. Но он добр, и своими зелеными стеклянными ногтями впивается в головы моих мучителей, и, когда они стонут во сне, он радостно смеется…»
— Как это понять, Шюль, насчет убийства в Голубином ущелье? — спросил Штудер, поскольку эта фраза имела к нему прямое отношение. Все остальное звучало очень красиво, особенно про то, как Матто развязывает войну, но слишком, на его взгляд, высокопарно и заумно.
Ответил ему Гильген, санитар с засученными рукавами: да это навязчивая идея добряка Шюля. Он и мухи не обидит. И санитар попросил вахмистра пройти с ним в комнату отдыха: уже одиннадцать часов, ему пора сменить своего коллегу, в половине двенадцатого обед. Не хочет ли вахмистр посмотреть, как они будут играть в ясс, а может, даже и сам примет участие? Штудер пожал покрытую рубцами руку Шюля, поблагодарил его за прекрасное стихотворение, обещанное ему после обеда, и пошел за своим провожатым.
