— А где вы так хорошо научились говорить пошведски? — полюбопытствовал пастор Люнден, решив, что тема о скорпионе уже исчерпана.
Но тут Полли Томссон обратила внимание на более интересное обстоятельство.
Она стояла напротив Эдуарда, сидевшего на мягком диване. Сперва она подумала, что его выцветшие джинсы и голубая рубашка хорошо гармонируют с темно-синими обоями, но зато составляют резкий контраст со старинным портретом в резной раме над его головой.
И вдруг она сделала поразительное открытие.
— Как к тебе попал медальон Франциски Фабиан? — спросила она подозрительно и неожиданно для себя.
В наступившей тишине адвокат Странд посмотрел сначала на медальон, который Полли держала в руках, затем на портрет.
- Ну конечно, эти женское украшение. Я же говорил, что; оно сделано в Европе, может быть даже в Швеции. Правда, о Франциске Фабиан я слышу впервые. Кто она? Родственница управляющего Фабиана?
Пастор Люнден отвернулся от портрета и постарался припомнить все, что ему было известно о семействе Фабиан.
— Полли права, — подтвердил он. — Это портрет двадцатилетней Франциски Фабиан. Написан он в шестидесятых годах прошлого века. Со временем эта молодая девица стала бабушкой Франса Эрика Фабиана со стороны отца.
— Моему отцу она тоже приходилась бабушкой, — тихо сказал Эдуард.
Мирьям Экерюд резко повернулась на диване, чтобы получше разглядеть его.
— Ты хочешь сказать, что она была… что она приходится тебе…
— Прабабушкой. Совершенно верно.
— И ты надеешься, что мы тебе поверим? — возмутилась Лиселотт Люнден. — Да ты просто спятил: приехать сюда и заявлять такую чушь. Какие у тебя доказательства? Если они вообще существуют.
— У него медальон Франциски, — довольно кисло напомнил Еспер. — И он похож на нее как две капли воды.
Полли была того же мнения, и это открытие ее потрясло. Как же они сразу не заметили сходства?
Медальон вернулся к Эдуарду, он снова надел его, в вырезе рубашки по-прежнему виднелась лишь золотая цепь. А у дамы на портрете медальон был виден целиком, он висел на бархотке и приходился как раз в ямочку на шее. Эдуард носил короткую стрижку, у Франциски волосы были завиты в длинные локоны, но цвет волос у обоих был черный как смоль, довершали сходство одинаковые миндалевидные жгучие глаза.
Эдуард по привычке закурил, и они с Рудольфом Люнденом принялись выяснять запутанные родственные связи.
— У прекрасной Франциски был один сын. Он был дважды женат и имел по сыну от каждого брака. Франс Эрик был старший.
— Верно, — подтвердил пастор Люнден, церковную метрическую книгу он знал наизусть. — Франс Эрик родился в тысяча восемьсот девяностом году. Его мать умерла, он вырос, получил образование и принял на себя управление заводом. Спустя тридцать лет после его рождения отец Франса Эрика женился во второй раз…
— На девушке из Гётеборга, — подхватил Эдуард. — Ее ласково называли Пепита, и она постоянно, к месту и не к месту, цитировала Хейденстама:[31] «Счастье женщин украшает, но мужчинам не к лицу», и тому подобное.
— Стало быть, ты ее внук?
— Да, я ее внук.
— Как звали твоего отца? Этого ты еще не сказал.
— Карл Фабиан. Его крестили поздней осенью тысяча девятьсот двадцатого года в церкви святого Улофа в Лубергсхюттане.
— В Лубергсхюттане? — недоверчиво спросила Лиселотт. — В нашей церкви?
— Да. — Эдуард нетерпеливо махнул сигаретой. — Он был младший единокровный брат Франса Эрика и родился в господской усадьбе в Лубергсхюттане.
— Это произошло задолго до того, как я получил приход, — сказал пастор Люнден. — Насколько я понимаю, мать с ребенком прожили там совсем немного.
— Да. Пепита овдовела и вернулась домой, в Гётеборг. Там она вышла замуж за инженера из Прибалтики, и они уехали в Америку. Сына Пепита взяла с собой. Хотя зять и отчим прекрасно говорили по-шведски, Карлбиан из Лубергсхюттана вскоре превратился в Карлоса Амбраса из Картахены, Рио или Каракаса. Очевидно, всем так было удобнее.
— Выдумки! — упрямилась Лиселотт. — Сказка для детей!
— Замолчи! — цыкнула на нее Мирьям. — На этот раз Эдуардо не врет, хотя и бывает излишне скрытен.
Еспер Экерюд пил уже не кофе, а виски.
