— Ага, — сказал Удин. — Вот что это за птицы. И как же мы за них возьмемся? Ты что будешь делать, Мартин?
— Я? Что, я один над этим корплю, что ли?
— Да ладно, ладно, не кипятись…
— По-моему, начать надо с последней пятерки. Фром звонил Бенгту, скорее всего, числа пятнадцатого прошлого месяца. Значит, интересовался он, надо думать, этими пятью… Но тем не менее вторая группа, из тринадцати человек, тоже заслуживает определенного внимания. Не исключено ведь, что Фром наводил справки о ком-то из них.
— Верно, — согласился Удин. — Только вот что это за справки?
— Кто бы знал… — вздохнул Улофссон.
— У вас в управлении есть какие-нибудь списки проходивших по тем или иным обвинениям?
— Есть, — отозвался Улофссон.
— Тогда, может быть, посмотрим, нет ли в них кого из соискателей?
Улофссон задумался.
— Поглядеть можно, — наконец сказал он. — Но не лучше ли обратиться к этим спискам уже после того, как мы конкретно установим, от кого пахнет жареным?
Видишь ли, Бенгт как комиссар знал массу людей, которые не проходят вообще ни по каким протоколам. Главное, он встречался и беседовал с демонстрантами, а тут записывалось далеко не все. Бенгт держал в голове этих университетских любителей пошуметь, и, боюсь, мы только зря время потратим…
— А у меня вот нет такой уверенности, — вставил Хольмберг. — Хотя, конечно, можно покопаться в протоколах и тогда, когда уже запахнет жареным.
— Н-да, — сказал Удин. — Звучит разумно. Потому что вам, в сущности, виднее.
Больше ничего дельного на этот раз сказано не было.
По дороге домой Хольмберг продолжал размышлять.
Никакой ясности, сплошной туман. Все-таки что же именно было известно Бенгту? То, что мы услышали от Сони и Сольвейг? Боюсь, Бенгт много чего знал…
6
Вечером в полицию явился какой-то мужчина. С находкой. Подстригая свой газон, он наткнулся на пистолет.
— Смотрю: лежит в траве. Я прямо остолбенел. Пистолет у меня в саду! Откуда — непонятно. Ну, я подумал и решил, что лучше всего отдать его вам… сел в машину и вот привез. — Мужчина был в старых, весьма замызганных джинсах, сине-желто-зеленой клетчатой рубахе и облепленных грязью сабо. Выглядел он лет на сорок пять. — В последнее время в городе стояла такая пальба, ну и…
— А где вы живете? — спросил дежурный.
— На Скульместаревеген.
— В районе Мортенс-Фелад?
— Да…
— Ясно, — буркнул дежурный и машинально записал адрес.
7
Наступил вечер. Стемнело.
Эмиль Удин сидел в своем номере. Чувствовал он себя препаршиво.
По радио Корнелис Фреесвейк распевал о том, что, дескать, уходя, нельзя ничего брать с собой.
Удин обливался потом, живот болел.
— Что же это со мной, черт побери… — простонал он.
Внезапно нахлынула дурнота, и он едва успел добежать до туалета: его стошнило. Он стоял на коленях перед унитазом, в глазах было черно, дыхание со свистом вырывалось из груди. Самочувствие — хуже некуда.
Только через несколько минут, хватаясь за стены, он добрел до телефона.
Попросил администратора вызвать такси. Натянул пиджак и, сделав над собой усилие, дошел до лифта.
В вестибюле он без сил рухнул на диван.
Потом «скорая», больница, врачебный осмотр. И диагноз: аппендицит.
— Господи, помилуй, — простонал он. Конец. Вышел из игры. Чертовски глупо.
— Аппендицит, — сказал он вслух. — Ужасно кстати, дальше ехать некуда, будь я проклят.
— С этим всегда так — не думаешь, не гадаешь, — утешил врач.
— Я уже вчера почувствовал себя плохо.
8
Не спится. Жарко. Простыни прямо липкие какие-то.
Осторожно, чтобы не разбудить Черстин, он откинул одеяло и сел, спустив ноги на пол.
Все равно жарко.
Тогда он ощупью добрался до окна и, стараясь производить как можно меньше шума, отворил его.
Ясная, звездная ночь.
Он полной грудью вдохнул еще не остывший ночной воздух — никакого облегчения. Взглянул на небо. Звезды — яркие светящиеся точки, небесные огни.
Мерцают, словно дальние костры. Голубоватые, бледно-желтые, красные, белые. Это что — Большая Медведица?
Он не мог оторвать глаз от неба. Звезды странно манили к себе.
На секунду у него даже голова закружилась, кажется, еще немного — и он улетит, улетит к звездам. Он стряхнул с себя наваждение.
