В газетах писали, что преступник всегда нападает в новолуние, когда небо особенно темное, и, как правило, в ночь с пятницы на субботу. Первое убийство произошло много лет назад, когда Энеа еще не исполнилось и тридцати. Тогда сын только начал работать у Коламеле и взял привычку вечером в конце недели выходить на прогулку. Матильда этому сперва даже обрадовалась: ее беспокоило, что сын из-за своей странной внешности может на всю жизнь замкнуться дома и более того — в четырех стенах своего кабинета. Но как любящая мать она не смогла удержаться, чтоб не предупредить его об опасностях внешнего мира: «Будь осторожен. Не вступай в разговоры с незнакомыми. Мало ли всяких по улицам шатается». А Энеа в ответ раздраженно тряс своей огромной головой и говорил, что он уже взрослый. Если уж на то пошло, он знает жизнь получше ее.
Виновным в первом преступлении объявили мужа одной из жертв, он был арестован, осужден, и все забыли об этом, пока шесть лет спустя не обнаружили другую парочку, убитую столь же зверски и тоже в машине на окраине города. Как ни крути, а следователям пришлось признать, что произошла судебная ошибка: бедняга заключенный никак не мог совершить второе преступление. Один ретивый сержант полиции изъял из архива дело, где хранилась пуля, и потребовал баллистической экспертизы. Результаты не оставляли никакого сомнения: в обоих случаях пользовались одним и тем же оружием.
Уставившись в темноту, Матильда вспомнила, что писали тогда газеты. Во второй раз убийца вытащил труп девушки из машины и изуродовал его каким-то «режущим и колющим предметом» (точно так было сказано в заключении медицинской экспертизы — у Матильды эти слова отпечатались в памяти). И главное — он искромсал в клочья брюки и нижнее белье своей жертвы, как будто испытывал непреодолимое отвращение к одежде.
По ассоциации ей вдруг припомнился случай, происшедший с Энеа много лет назад. Бушевала страшная гроза, от грома звенели стекла в окнах. А во дворе у них сушилось белье, и прислуга отлучилась куда-то. Матильда только что вышла из ванной с мокрой головой, поэтому попросила сына снять белье, не то ветер мог сорвать его с веревок. Тот выбежал и вскоре вернулся с полной охапкой белья. Она принялась складывать вещи на мраморном столе, Энеа охотно ей помогал: он всегда радовался, когда мог оказаться полезным, — но вдруг ему попался лифчик, так Энеа весь передернулся и отшвырнул его, будто ядовитую змею.
Переезд на улицу Ренаи не избавил Нанду от пагубной привычки. Энеа как-то сказал, что не может больше видеть ее мучений, а она в ответ напустилась на него с криками:
— Мучений?! Да о чем ты? У меня все нормально, понял? Дай мне дозу, и увидишь: все мучения как рукой снимет! Дай мне дозу, если уж ты такой сердобольный!
Тогда он стал давать ей деньги и через некоторое время обнаружил, что от счета в банке почти ничего не осталось. Зато Нанда успокоилась, встречала его ласково, угощала кофе, рассказывала, как проводит дни. Она теперь регулярно мыла голову, и волосы ее приобрели золотистый оттенок. Не будь этих впалых щек и кругов под глазами, совсем была бы красавицей.
После того первого случая Нанда надолго прекратила свои заигрывания, а он всякий раз страшился и желал этого. Однажды вечером она повторила эксперимент: уселась к нему на колени, принялась стонать и корчиться, и с тех пор не было случая, чтобы Энеа, приходя на улицу Ренаи, не ждал с трепетом и надеждой, что девушка начнет перед ним раздеваться. Но от неуверенности в себе никогда не отваживался начать первым: а то подумает, чего доброго, что он в этом нуждается.
Если бы пришлось определить чувство, привязавшее Энеа к Нанде, он без колебаний назвал бы его любовью. Неполная близость представлялась ему даже чем-то более значительным и возвышенным, нежели обычные отношения между мужчиной и женщиной. Впрочем, ни на что большее он и не был способен.
Его такое положение вещей устраивало, если не считать моментов, когда Нанда запиралась в ванной и после выходила оттуда, застегивая манжетку на блузке, а голова у нее при этом болталась из стороны в сторону. Или когда ее вдруг охватывали приступы беспричинной ярости. Но уж лучше пусть колется дома, чем шляться по улицам и добывать деньги на «дозу». Поэтому Энеа раз от разу становился все щедрее, пока наконец ему в контору не позвонил директор банка. Такого прежде не случалось, и, когда секретарша сообщила, кто будет с ним говорить, Энеа оторопел.
